— В самом деле националистическая?

— В дальнейшем, — продолжал Крылов, —выясняется, что история является универсальной легитимизирующей силой, ибо с еепомощью можно объяснить и оправдать все, что угодно. История открывает себя какнеиссякающий родник власти: оказывается, в ней всегда можно найти повод для любых(ну, почти любых) действий, достаточно только потрясти какой-нибудь старойграмотой или вспомнить старую легенду. Сама власть занимает место хранителяэтого самого прошлого, которым и от имени которого она и управляет, или, иначеговоря, полномочного представителя этого самого «всеобщего кредитора иисточника прав», то есть «предков», «исторического прошлого народа» ит. п.

— Мы и будем этой властью? — практичнопоинтересовался Откин.

— Еще бы, — ответил Крылов, не моргнувглазом. — Главное, повторяю: никогда не изменяйте правде! Изменяйте самуправду.

Ольге наскучили умные речи, на лекциях и то интереснее,ушла, фыркнув. За нею удалился Бабай-ага, вскоре со стороны комнаты послышалисьсмешки, потом сочные чмокающие звуки, словно в забившемся туалете работаливантузом.

Гаврилов косился с неудовольствием, не утерпел, встал итолкнул створки окна. Вместе со свежим воздухом ворвался и грохот улицы, гудкимашин, визг тормозов.

— Ты раньше, — напомнил он строго, — былсторонником имперского сознания.

— Я им и остаюсь, — отпарировал Крылов. —Просто имперское сознание демонстрирует иную стратегию, только и всего. Скажемсразу, что оно не менее исторично, чем националистическое, но его стратегиялегитимации направлена не в прошлое, а в будущее. Империя — этопредзаданное единство земель и народов, которые вошли в нее или — рано илипоздно — должны в нее войти. Великая Скифия — это империя. А будущеелюбой империи — это или весь мир, или та часть мира, которая по каким-топричинам представляется единственно важной и достойной внимания. В этом смыслеистория (в том числе, разумеется, и история входящих в империю народов)принимается во внимание «постольку-поскольку»: понятно, что таковая существует,и с ней надо как-то считаться, но не более чем с любым другим техническимобстоятельством. Сакральное измерение эта история приобретает только вконтексте имперского проекта, как история, направленная в будущее(разумеется — имперское будущее). Поэтому, кстати говоря, имперскоепрошлое совершенно не обязано быть «славным». Римляне, самый имперский из всехимперских народов, сами считали себя потомками троянцев. То есть —потомками побежденных.

Тор помотал головой, вытаращил глаза:

— Погоди, я совсем поплыл… Что-то ты от скифов ушелдалеко. Важно для нас иметь славное прошлое или не важно?

Крылов сказал с нажимом, подчеркивая каждое слово:

— Мы могли бы обойтись без этого славного прошлого, мыж ориентируемся в будущее! Но раз оно у нас есть, то будем его использовать навсю катушку.

Из комнаты появилась раскрасневшаяся Ольга. На белой нежнойкоже пламенели, медленно исчезая, отпечатки пальцев.

Она скрылась в ванной, через минуту пришел Бабай-ага. Тожемалость вспотевший, на ходу задернул «молнию» на брюках.

— Ну что, — сказал он покровительственно, —уже похоронили великий рюсский народ с его загадочной рюсской душой?

Черный Принц придвинул ему бутылку пива. Бабай-ага ухватилее обеими руками, жадно припал к горлышку, так, словно Ольга выпила из него всюжидкость. Гаврилов брезгливо отодвинулся: он и в жаркой пустыне не стал быхлестать вот так из горла.

Ольга вышла все еще жаркая, блестящая, как дельфин, вся кожапокрыта крупными бусинками холодной воды. Грудь ее, размятая грубым Бабай-агой,слегка отвисла, но зато стала вроде бы вдвое крупнее.

Тор беспокойно завозился, глаза его вывернули девушкунаизнанку, поднялся.

— Ольга, — сказал он, — я как-то не замечал,что у тебя такие длинные ноги!

Она пошла в комнату, мощно двигая ягодицами из стороны всторону почти от стены до стены. На пороге оглянулась. Глаза были хитрые, навздутых от поцелуев красных губах появилась усмешка.

— Хочешь проверить… не придется ли нагибаться?

— Ага, — ответил Тор, — ага.

Больше он ничего не смог выдавить, скрылись вдвоем, аГаврилов еще больше поморщился и подсел ближе к окну.

Бабай-ага, причмокивая, высасывал последние капли избутылки. Крылов сказал ему мирно:

— Хоронить русский народ? А есть ли он? Вообще об этомстранном народе почему-то принято рассказывать всякие небылицы. Иногдабезобидные, но чаще все-таки нет. Среди обязательного супового набора всякихисторий «про сложний дюша рюсский мужичок» часто встречается байка о некоемприсущем русским людям «коллективизьме», также известном как «соборный дух».Сейчас, правда, об этом стали говорить поменьше, потому как действительностьдает очень уж мало оснований для рассуждений о «традициях русской общины», где,дескать, один был за всех и все за одного. Больше стало разговоров обобнаружившемся у «рюсский мужичок» в последние годы пещерном индивидуализме иполнейшем равнодушии к судьбе ближнего. На самом деле, конечно, дело не вочерствлении сердец: увы, русские сердца скорее уж чересчур мякотные итестяные, нежели черствые и каменные (о чем в нынешней ситуации можно толькопожалеть). Однако надо признать: что-то в этих разговорах по поводу«индивидуализма» таки есть. В общем, речь-то о действительно «имеющем местобыть» явлении: у русских людей с их пресловутым «коллективизьмом» бываютсложности с «совместными мероприятиями», особенно долговременными и требующимиличной ответственности каждого за конкретный результат.

— Хорошо, — сказал Бабай-ага с чувством, —что я татарин. Или еврей, не помню.

— Вчера ты был хохлом, — напомнил Гаврилов.

Крылов продолжил невозмутимо:

— При этом дело отнюдь не в «неумении работать как однакоманда». Достаточно сложные коллективные действия, особенно «скорые» и несвязанные с личной ответственностью, русские умеют делать хорошо и довольноспоро. Адаптивность же русских людей вообще очень высока, а процесс «вхожденияв коллектив» у нас проходит куда проще, чем это принято среди иных народов.Русский человек, оказавшись на новом месте, довольно быстро принюхивается ипритирается.

Гаврилов поинтересовался мягко:

— Так в чем же проблема?

— В том, что русские не доверяют друг другу. Не то чтобымы все считали друг друга «плохими» — чего нет, того нет. Дело совсем вдругом. Доверие отнюдь не является синонимом так называемого «хорошегоотношения к человеку». Вообще говоря, когда мы используем слово «доверие»,нужно все время помнить, что доверяют не «человеку как таковому», а еговозможностям, умениям, навыкам, способностям (сюда же, кстати, относятся и такназываемые «моральные качества»). Оказываемое «доверие» совершенно не зависитот того, как мы относимся к данному человеку. Отец может обожать свою маленькуюдочурку, но ни за что не даст ей сесть за руль или даже погладить емубрюки — просто потому, что она не способна водить машину или удержать вруке тяжелый горячий утюг. С другой стороны, тот же человек вверяет свою жизньи здоровье врачу, к которому он не испытывает никаких чувств, — простопотому, что доверяет его образованию, способностям и навыкам специалиста.