Бахрушин отлично помнил этот кошелек – из коричневой кожи, скакими-то важными золотыми штучками, которые свидетельствовали о том, что это“Шанель”.

– Есть духи “Шанель”, я точно знаю, – говорил Бахрушин, –при чем тут кошелек!

Ольга сердилась и говорила, что раз уж он дожил до сорокалет, ничего не понимая, то она и объяснять не станет!

Кошелек был словно частью ее, и он вдруг вспомнил Ольгу так,как не вспоминал ни разу за все эти дни. Так, что пришлось сильно сцепить зубы,чтобы не завыть.

Ники опять ничего не понял, кроме того, что Бахрушин вдругкак будто очнулся. Пока еще не было понятно, хорошо это или плохо, но на всякийслучай Ники решил продолжать.

– Накануне она посылку получила. Из Парижа. От какой-тоВали. И странная история вышла. Ольга говорила, что никакой такой Вали не знаети еще записка там была, тоже непонятная. Я думаю, может, все дело в этойзаписке, а?

– Посылка? – переспросил Бахрушин мертвым голосом.

Ники посмотрел на него. Он был выше и поэтому посмотрелсверху вниз.

– Да. Пришел Борейко из “Интерфакса”, сказал, что Ольгепришла посылка. И мы поехали за ней.

– И что в ней было, в этой посылке?

Вопрос прозвучал так странно, что Ники ответил не сразу.Сначала пожал плечами.

– Кофе. Колбаса какая-то. Мы ее съели. И кофе выпили. Ну, невесь, конечно…

Ольга пила кофе и ела колбасу, присланную во французскойпосылке. С Ники Беляевым, который стоит сейчас рядом с ним, целый и невредимый,а она, а ее…

Бахрушин понятия не имел, что способен на подобное.

Никогда. Ни за что.

У него было чувство юмора, и чувство самоиронии, и чувствособственного достоинства, и еще тьма каких-то нужных чувств!..

Он вдруг схватил Ники за водолазку, так что тот отнеожиданности нагнулся, двинул назад и прижал спиной к стене.

– Ты скотина! – сказал он ему. – Ты ее бросил! Ты бросил ееодну, ублюдок!

И он ударил его в лицо, но промахнулся, вышло в ухо, иголова у Ники качнулась в сторону, как у деревянного Буратино.

– Ты вернулся, а она осталась! Ты с ней кофе пил, твоюмать!..

Он ударил еще раз, а потом Ники опомнился и тоже схватилБахрушина за водолазку, и это хватание друг друга и какие-то чавкающие,смазанные удары были отвратительны, как в оперетте!..

– Послушай, – в лицо ему прохрипел Ники, – нет, ты послушайменя! Я каждую секунду об этом помню!

Ты понимаешь?! Каждую! Что это я во всем виноват!

Что надо было ее не отпускать, а я отпустил, потому что унас ведь эфир, мать твою!! И я отпустил! И помирать буду, не забуду, что это я,я!.. И ты мне не говори, что я виноват, я сам знаю! И надо думать, как спасатьее, а ты хнычешь, твою мать, как истеричка!..

Повисло молчание.

В коридоре никого не было. Дождь летел за окном, заливаласфальт и крыши машин, в которых плавали и струились огни.

– Пусти, – сказал Бахрушин и стукнул его по рукам. Глупобыло стоять в коридоре, вцепившись друг в друга. Продолжать лупить друг другапо физиономиям было еще глупее. – Пусти, ну!

Ники с некоторым усилием оторвал от него руки, отвернулся ивытер мокрый лоб.

Они еще помолчали и одновременно закурили.

– Я не прав, – сказал Бахрушин. – Просто это очень трудно.

– Я знаю.

– Да ничего ты не знаешь!..

– Да, – вдруг признался Ники. – Наверное, ты прав.

Нужно было какое-то время, чтобы заново приспособиться другк другу, и они еще покурили, глядя каждый в свою стену.

– Пошли, – сказал наконец Бахрушин. – Поговорим.

– Куда?..

– В кабинет. Или лучше в машину. Наверное, надо уезжать,поздно уже, Ники выудил из джинсов свой знаменитый телефон и посмотрел.Бахрушин усмехнулся.

– Ты на машине, Ники?

– Да нет, черт побери! У меня машина-то англичанамидаденная, и я ее еще не забирал.

– Тогда пошли в мою, я тебя подвезу. Далеко тебе?

– Неблизко, – протянул Ники. – Сначала на оленях, потом насобаках, потом на байдарке. В Северное Бутово.

– Скотина, – оценил Бахрушин. – Поехали в Северное Бутово.

В холодной машине стекла сразу запотели, и Бахрушин включилотопитель, откуда понесло теплом, и нестерпимо захотелось спать.

Ники тут же зевнул.

Дворники с мерным стуком сгоняли на капот воду.

– Не спи, – приказал Бахрушин. – Говори. Сейчас пусто, мы дотвоего Бутова в два счета доедем.

Ники кивнул и сунул ладонь почти в решетку. Ладони сталотепло, а он теперь все время мерз. То ли оттого, что сильно нервничал, то лиоттого, что не спал. Он всегда страшно гордился тем, что не мерзнет, даже всамые жестокие морозы ходил без шапки, только иногда накидывал капюшон,впрочем, какая оператору шапка!..

Было еще множество штучек, таких же глупых, которыми онгордился, – Ольга всегда смеялась над ним.

– Ники?

– Да. Сейчас.

В багажник бахрушинского “эксплорера” были брошены егосумка, рюкзак и куртка. Эти сумка, рюкзак и куртка и были основной частью егожизни.

Он еще не был дома – и отдал бы сейчас все, что угодно,только чтобы туда не приезжать. Хорошо бы опять в самолет – ив очереднуюкомандировку. В Антарктиду, к примеру, или на острова Франца Иосифа.

Вот интересно – все, что угодно, это много или мало? Этосколько? И чего?

У Ники Беляева не имелось решительно ничего, что можно былобы отдать, кроме черной сумки и операторского рюкзака, но он и их бы отдал,пожалуй.

– Ники, твою мать! Ты меня извел разговорами, а сейчасспишь?!

– Я не сплю, – возразил тот, зевнул и мужественно подавилзевок. – Леш, я с самолета, и мне малость… не по себе.

– Это твоя инициатива. С разговорами.

– Да. Я знаю. Сейчас.

Он достал сигареты, купленные в Жуковском, куда прилетелсамолет, не те, которые курил обычно. Сигареты были слабые, “мадамские”, как онназывал их про себя, и нисколько не помогали.

– Давай сначала, – предложил Бахрушин, притормозив насветофоре. – Что за посылка, что в ней было, какая записка?..