А теперь дачу никто не снимает, так как привидение оченьбеспокойное – шумит по ночам, бродит по дому, а извести его никак не удается.

И еще что-то было у нее во сне, очень важное, самое главное,такое, о чем никогда не думалось раньше, и вспомнилось почему-то именно теперь,но, проснувшись и увидев перед собой низкий серый потолок, Ольга вдруг поняла,что вспомнить не может.

Она смотрела на потолок и заставляла себя – ну, вспомни,вспомни! А когда поняла, что это невозможно, заплакала навзрыд.

Раскладушка заходила ходуном и оставшиеся в брезентовыхдеснах гнилые зубы пружин заскрипели старческим скрипом, и Ольга кое-каксползла с раскладушки на пол, и рыдала, и корчилась, и грызла себе пальцы.

Наверху загрохотало, и она вскочила, заметалась и бросиласьв самый дальний угол, и замерла там, потому что была уверена – это пришли заней, чтобы начать ее убивать.

Сверху спустилась деревянная лестница, и по ней затопаливоенные ботинки с высокой шнуровкой. Ольга, сунув кулак в рот, чтобы незакричать, смотрела, как они спускаются.

Человек слез с лестницы, постоял, глядя на нее, потомсвистнул, и сверху ему проворно подали деревянный ящик, на который он уселсяпрямо под лампочкой.

И тут, под лампочкой, Ольга его разглядела.

Масуд, корреспондент “Аль Джазиры”.

– Привет, – сказал он по-английски. – Вы отдаете намкассету, и мы вас отпускаем домой. Вы не отдаете нам кассету, и мы вас убиваем.Все очень просто.

* * *

– Леша, это ни фига не похищение с целью выкупа, понимаешь?!Это что-то другое, точно тебе говорю!

Бахрушин молчал, курил, смотрел в окно, на свет прожекторов,подсвечивающих голубые ели. В синих прожекторных полосах сыпал дождь, лужиблестели на асфальте.

– Поэтому и следов никаких нет, и никто не объявлял никаких…денег.

– Почему – поэтому?

– Потому что, когда я вернулся в гостиницу, в ее номере былполный разгром!

– Ну и что?

– Кто мог туда влезть?

– Да кто угодно, – сказал Бахрушин. У него сильно болелаголова. Вообще теперь не было ни одного дня, когда бы у него не болела голова.– Жулики. Бандито-гангстерито.

Ники Беляев посмотрел на него и, кажется, в последнююсекунду поймал себя за язык, чтобы не выматериться.

– Какие жулики, Леша?! Что у нас можно украсть?!

Спальные мешки?!

– Что всегда крадут у всех. Деньги.

– У нас не было денег. У нас даже на карточках лежало всегопо сто пятьдесят баксов! Ну, ты же знаешь, никто не возит с собой денег, и всетам об этом знают.

В смысле, в горах! У кого много денег, тех убивают. Какие ужурналюг деньги, Леша! Вся наличка в корпункте хранится в сейфе.

Бахрушин еще помолчал и покурил.

Все в нем сопротивлялось и не желало слушать. От этогосопротивления, как и от деланья лица, его почти тошнило.

Кроме того, Бахрушин видеть не мог Ники.

Он вернулся, а Ольга осталась.

Ники стоит теперь перед ним, в телевизионном коридоре,такой… здоровый, огромный, очень уверенный в себе, с огоньком в дьявольскихчерных глазах, а Ольга…

Ольга.

Дальше Бахрушин думать не мог, как будто железная дверьзахлопывалась, сходились бронированные створки. Инстинкт самосохранения?

Он был убежден, что, как только подумает чуть-чуть дальше,ему немедленно придет конец.

Он отвернулся якобы затем, чтобы потушить сигарету, иполучил некоторую передышку – черные глаза теперь сверлили ее затылок, а несмотрели в лицо.

Ты слабак, сказал он себе презрительно. Слюнтяй.

Червяк.

Ты не можешь себя заставить, а он, быть может, говорит дело.Ты не можешь знать, потому что ты там не был. Ты должен его выслушать, как быэто ни было трудно.

Ты пестуешь свое истерическое горе, а должен оставаться вздравом уме. По крайней мере, до тех пор, пока все не станет ясно… до конца.

До конца.

– Говори, Ники, – приказал он, кое-как справившись с собой.– Что ты хотел сказать?

– Это не просто очередная история с заложниками.

Что искали у нее в комнате?! Даже матрас распороли!

Зачем туда влезли?! Когда влезли? У нас весь этаж заселен, вкаждой комнате живут. Они рисковали, что их заметят, полицию вызовут!

– Какую полицию, Ники?! Какая полиция в Кабуле?

– Ну, какая-то полиция там есть. Но дело даже не в этом.Представь себе, что к ней в комнату влезли жулики и шуруют. Откуда им знать,что она именно в этот момент не вернется?! А возвращалась она всегда со мной! Ая для жуликов… короче, они как-то предпочитают со мной не встречаться,понимаешь?

– Понимаю.

– Выходит, знали, что ее нет и не будет? А если так, значит,это те же, кто ее… увез. Так или не так?

Бахрушин соображал с трудом.

Для него это было началом конца всей его прежней жизни. Тоесть он, конечно, понимал, что вряд ли завтра пойдет и утопится, но он не могсебе представить, как станет существовать в оставшийся отведенный ему срок.

Как?! И зачем?!

Для Ники же это было нечто такое, что поддавалось не толькоосмыслению, а даже некоторой попытке решения.

Он изо всех сил старался навязать Бахрушину свое отношение –и не мог.

Ники решил, что понимает то, что чувствует тот, и его пониманиебыло так же далеко от правды, как представление в театре наводнения в Питере.

– Ники, я не врубаюсь, о чем ты говоришь.

– Я о том, что в номере у нее точно что-то искали.

Из кошелька вытряхнули все деньги, но это не в счет.

Тут Бахрушин вдруг посмотрел на него с первым проблескоминтереса, словно Ники наконец сказал что-то особенное, задевшее его.

Так оно и было.

Пока разговор шел просто ни о чем – о каких-то идиотскихНикиных соображениях, он мрачно думал только о том, что надо как-то отвязатьсяот настырного собеседника, вернуться в кабинет, набрать номер Добрынина,узнать, может, есть какие-то новости в МИДе.

Добрынин обещал еще утром, что непременно позвонит в МИД.

Когда Ники сказал “кошелек”, все открытые язвы вдруг обожглоболью, его дернуло током с головы до ног.