чувствовала, она знала, что нужно продолжать задаваться вопросами, дисциплинировать и воспитывать себя, чтобы стать лучшим членом общества. Она знала, что бессмысленно злиться на родителей утонувшего ребенка и что важно в себе найти прощение и искренность. Она знала, что страх и печаль хоть и уместны, но не должны быть чрезмерны. Женщина также ощущала сяо, глубокую почтительность к людям своей деревни и отношениям с ними. Та уступала лишь сяо, которую женщина испытывала к своей семье. Она была важнее ее неприязни к необузданной природе ребенка.

Все это она осознала в мгновение ока. Она понимала ли так хорошо, что немедленно побежала к семье ребенка. Спокойно, но настойчиво попросила их принести веревки и лестницы. Потому что таков был путь Конфуция. Путь равновесия.

Вероятно, вам удастся лучше все это уложить в голове, если я добавлю, что древнекитайское цин — ближайший эквивалент английского emotion — лучше всего переводить как «практика желаний и стремлений, запечатленных в реальном мире». Цин всегда должна пребывать в балансе: нельзя, чтобы ее было слишком мало или слишком много. Путь к этому балансу лежит через ли — изучение ритуалов, обычаев и правил поведения, принятых в обществе, даже если они противоречат вашим собственным желаниям и стремлениям.

Вот почему с точки зрения конфуцианства Идзанаги испытал стыд. Самое глубокое чувство стыда возникало, когда человек не следовал ли или отклонялся от дао. Будь ты крестьянином или богом, нарушить ли, принятое в обществе, значит покрыть себя позором. Ли, однако, не то же самое, что дхарма. Это не путь и не судьба, которой вы должны следовать, невзирая на боль, которую можете причинить другим или испытать сами. Это способ достичь равновесия в обществе, обретя внутреннее равновесие. И судьба тут совершенно ни при чем.

Теперь вернемся в Японию. Сёгунат Токугава стремился воскресить старые японские синтоистские верования посредством кокугаку, или изучения страны. Это означало не только отказ от «голландских наук», но и попытку противостоять конфуцианскому влиянию на японскую философскую мысль. И все же на период Токугавы пришлось возрождение конфуцианства, известное как шуши-гаку, или неоконфуцианство. В японском ли превратилось в ри — его неоконфуцианцы связали со знакомым понятием чжун, восходящим к чжун юн. Чжун — это преданность, или сыновняя почтительность, которую мы испытываем к семье, к друзьям, а главное — к правителям. Она способствовала укреплению социальных структур, созданных сёгунатом, а также более глубокому изучению японской культуры как источника ри.

Шуши-гаку, однако, полностью противоречило другой доминировавшей в Японии того времени системе верований — буддизму; буддизм стал еще одним важным звеном в цепочке идей, ведущей к понятию хадзи образца XVIII века. Неоконфуцианцы не подвергали сомнению то, что мир реален, материален и осязаем, а все действия в нем имеют последствия. В буддизме же ничто не реально. Ни я, ни вы, ни эта книга. Мир — иллюзия, а ри и чжун, как сказал бы Дуглас Адамс, — иллюзия вдвойне.

Как не чувствовать ничего

Поначалу сёгунат Токугава пытался исключить чужеродное влияние буддизма[239]. Однако к началу XIX века положение буддизма улучшилось настолько, что один из сёгунов Токугава даже поддержал издание всего буддийского канона[240].

При этом разновидность буддизма, распространившаяся в Японии в V веке и существовавшая во времена сёгуната Токугава, отличалась от того буддизма, о котором мы говорили в связи с Ашокой. Эта более новая форма строилась на широком спектре буддийских традиций и систем верований, как правило, объединенных термином «махаяна», или «великая колесница». (Некоторые ученые утверждают, что более точный перевод — «великое понимание».) У нее довольно много общих правил с более ранними разновидностями буддизма, особенно касающихся чувств, однако есть и несколько заметных отличий. Одно из них — идея бодхисатвы, то есть человека, стремящегося к состоянию Будды. Во многих буддийских сектах вы не можете стать бодхисатвой, если этого не предвидел кто-то, уже достигший состояния Будды. В махаяне любой, кто ступает на этот путь, становится бодхисатвой вне зависимости от того, предвидел это нынешний будда или нет. Что важнее, буддисты махаяны верят, что каждый, кто принимает их канон, сутры махаяны, в какой-то момент встанет на путь бодхисатвы.

Буддизму махаяны свойственна большая мистичность, чем более ранним разновидностям буддизма. В этой традиции движение к состоянию Будды было путем не только к нирване, но и к тому, чтобы стать трансцендентной, бессмертной сущностью, которая покинет пределы этого мира и сможет помогать другим. Они верили, что сам Будда, Сиддхартха Гаутама, действовал как человек, даже будучи духовным владыкой. Он пришел на землю ненадолго, чтобы дать наставление человечеству.

Другой важный аспект буддизма махаяны — понятие шуньяты, которое лучше всего переводить как «пустота» или «бессодержательность». Точное значение этого понятия несколько меняется в зависимости от направления, или секты, буддизма махаяны, но по сути оно означает осознание того, что все в своей основе пусто, что жизнь, мир и даже дхарма — всего лишь сон (свапна) и иллюзия (майя). Это означает, что, когда вы думаете, что цепляетесь за свои желания, на самом деле ничто цепляется за ничто. Шуньята может также относиться к понятию природы Будды или нашей внутренней способности уподобиться ему. В некоторых разновидностях буддизма махаяны даже считается, что шуньята и есть нирвана.

Японские буддисты, как правило, принадлежали к одному из трех направлений, возникших в буддизме махаяны. Первое — нитирэн-буддизм — было основано монахом Нитирэном (1222–1282). Он считал, что каждый способен достичь шуньяты и наделен природой Будды. Чтобы прикоснуться к ней, требовалось многократно произнести мантру «Наму-мёхо-рэнгэ-кё» (что примерно можно перевести как «Слава сутре лотоса высшего закона»). Многие буддисты считают «Мёхо-рэнгэ-кё», или Лотосовую сутру, последним словом в буддизме — то есть даже простое произнесение ее названия может помочь вам на пути. Чуть больший интерес для нас, однако, представляет дзен-буддизм, ставший более заметным к XIX веку, то есть к тому времени, когда наш друг Сёин оказался в тюрьме.

По мнению дзен-буддистов, все в мире — часть природы Будды. Природа Будды в их понимании — это не способность достичь бессодержательности нирваны и стать Буддой, а способность понять, что все взаимосвязано и пребывает в постоянном изменении — от мозга внутри вашей черепной коробки до камней на далекой экзопланете. Что примечательно, шуньята в дзен-буддизме — это не пустота и не бессодержательность[241]. Здесь реальность, какой мы ее знаем, включая чувства, — это иллюзия. Однако существует реальность и за пределами нашей, и именно к ней