Мы стоим и смотрим в глаза друг другу. Неожиданно онподнимает свой пистолет. Я не смогу поднять свой. Даже если очень захочу. Дажеесли он начнет в меня стрелять. Я не смогу в него выстрелить. Есть вещи,которые выше человеческих сил. Я не могу стрелять в своего сына, в мальчика,которого я носил на руках, которого пеленал и купал, которого вынес изродильного дома, показывал другим офицерам. Я не смогу в него выстрелить.

У него дрожат руки. Я смотрю, как он держит пистолет. Почемуони у него дрожат? И почему он выбрал эту проклятую профессию? Или она какпроклятие передается по наследству? Я стою и жду, когда он выстрелит. Молчаниедлится секунду, вторую, третью. В этот момент он стреляет.

Когда он выстрелил, мне показалось, что пуля попала мне вголову. Но в этот момент прозвучал другой выстрел, из-за моей спины. Я повернулголову. Нужно было сразу понять, какую бумагу для факсов они сюда привезли.Двое итальянцев в светло-голубых халатах достали свои небольшие автоматы, чтобыотсечь от меня Гримасника. Двое убийц, покушавшихся на премьера, — этослишком много. Им нужен только один, а Гримасник должен умереть.

Костя выстрелил первым. Один из итальянцев упал на колено, иКостя сделал еще один выстрел, видя, как нападавший целится в меня. Тогдавторой из них начал стрелять в Костю. Шансов остаться в живых у моего мальчикане было. Второй итальянец буквально изрешетил его из своего автомата. Но увлексяи забыл про меня. За эти доли секунды я успел развернуться и выстрелить ему вголову. А потом подхватить падающего Костю. Он так и умер у меня на руках,пытаясь что-то сказать. Мне кажется, он пытался выдавить слово «прости», но,возможно, мне это только кажется. А потом наступила тишина. И я посмотрел насвои руки.

Я сидел перед ним и не знал, что мне делать. У меня не былосил даже плакать. Кричать, проклинать судьбу или самого себя? Кого мне былоругать? Бросить вызов небесам? Отречься от Бога? Но я ведь понимаю, что именнопроизошло. Однажды я услышал мудрое изречение, которое запомнил на всю жизнь:«Никогда не жалуйся Богу, ибо, если бы он был справедлив, он бы обязательнонаказал тебя». Но может, высшая справедливость и состоит именно в том, что наказаниебывает адекватно преступлению? И кто знает, что такое наказание вообще с точкизрения Бога? Одному он дает деньги, власть, судьбу и отнимает душу. А другомуразрешает остаться со своей душой, не предоставляя всего остального. И ктознает, кто из двух счастливее, если судить с позиций вечности.

Может ли кто-нибудь понять чувства, которые раздирали меня втот момент? Костя был ранен в правую руку и поэтому не успел выстрелить вовторого нападавшего. Если бы не мой выстрел в него, он бы, возможно, осталсяжив. Если бы я в него не стрелял. Господи, как мне страшно и плохо. Может лихоть какое-нибудь наказание в мире быть хуже этого? Я сижу перед телом Костика,моего Кости, смотрю на него и понимаю, что жизнь закончилась. Я был наивнымчеловеком, полагая, что все грехи мои, совершенные в молодости, уже прощены.Забыты и прощены. Но Бог, милосердный и карающий, нашел меня на краю света изаставил расплатиться. Я убивал не только подонков. Среди моих жертв былиразные люди. Не скажу, что они были ангелами. Но кого-то из них любили, длякого-то они были хорошими мужьями и любящими отцами. В сколько семей приносилигоре мои выстрелы. И теперь последний выстрел принес горе и в мою семью.

Я закрыл глаза. Зрелище убитого Кости будет преследоватьменя до могилы. И если действительно есть другая жизнь и моя душа бессмертна,то даже в аду этой картины мне никогда не забыть. Я внезапно содрогнулся. Я нехочу вечной жизни. Я не хочу, чтобы моя душа обрела бессмертие. Мне это ненужно. Слишком больно и страшно. Не хочу.

Я сидел и смотрел на убитого мальчика несколько минут. Дляменя он не был Гримасником. Для меня он остался мальчиком, тем самым, которым ялюбовался, когда он только родился. Тем мальчиком, которого я носил на руках,целовал его в смешное личико, и когда он морщился от моего прикосновения,поднимал его на руки, показывая всем остальным, какой я счастливый отец.

Теперь я знаю, кто такой дьявол. Это всего лишь падшийангел, которому не нашлось места на небе. Теперь я знаю, что отныне для меня несуществует ни Бога, ни дьявола. Отныне есть один закон — это мишень, стоящаяперед моей винтовкой. За Сашу я могу не беспокоиться. Мистер Джеймиссон поможетвырасти ей достойным человеком. А я возвращаюсь в Нью-Йорк. И теперь я будувершить свой суд. Я поднимаюсь, чтобы оставить здесь Костю. Когда внизу япосмотрю на свое лицо в зеркало, то не узнаю себя. Передо мной будет седойпостаревший человек с горящими от ненависти глазами. Я и есть теперь высшийсуд. И ад идет следом за мной. Меня теперь нельзя остановить. Меня можно толькоубить.

Вот и все. Кончились мои воспоминания, все, что было у меняв прошлом. Теряя отца, мы становимся взрослыми, обрывая связь с прошлым. Теряясына, мы лишаемся будущего. Не буду говорить, как я нашел в себе силы поднятьсяи уйти. Не буду этого говорить, потому что не хватит слов, чтобы рассказать отакой боли.

Вот и вся моя история. История страшная и невероятная. Черезнесколько дней я случайно увидел репродукцию картины испанского художника Гойи.Она называется «Сатурн, пожирающий своих детей». Я смотрел на картину ичувствовал, как меня начинает колотить. Это была первая картина, которую яувидел, после того как попрощался с Костей. Если вы еще не видели ее, никогдана нее не смотрите. Говорят, что она находится в мадридском музее Эль-Прадо, идля нее создали какой-то особый полумрак, который усиливает ее мистическую истрашную сущность.

Сатурн, вцепившись в тело маленького сына, держит его двумяруками и, оторвав голову мальчика, впился зубами в его руку. Дело даже не внатуралистических подробностях. Я не знаю этот миф и не хочу знать. Взглянитена глаза Сатурна. Если вы сумеете выдержать этот страшный взгляд, обращенныйвнутрь себя, значит, вы можете не бояться ада. Ибо такое выражение души гораздострашнее, чем все адские муки. И поэтому я заканчиваю свою «исповедь Сатурна».

Теперь за меня будет говорить моя винтовка.