Теперь я примерно знаю, где находится мой дублер. Тот самыйГримасник, о котором мне успел рассказать Ерофеев и не стал говорить Барлоу.Трошин звонит мне по мобильному аппарату и сообщает, что собрание закончилось.Сейчас бывший премьер появится на площади. Я перевожу прицел на площадь, потомснова на крышу соседнего здания. Так нельзя. Если Гримасник выстрелит, все моиусилия пойдут коту под хвост. Тогда получится, что именно я убил Онищенко. Аэто будет несправедливо. Я вижу, как на площади появляется Онищенко. В этотмомент Гримасник поднимает свою винтовку.

У меня на размышление секунда, даже меньше. Я поднимаю своювинтовку и стреляю в правую руку Гримасника. И вижу, как падает его оружие. Самон скрыт за небольшим барьером, но руку неосмотрительно выставил. Перед тем какупасть, он наклоняется и роняет винтовку. Я разворачиваю свое оружие на площадьи вижу, как спокойно идет Онищенко в сопровождении телохранителей. Не нужноспешить, мою дуэль с Гримасником никто не услышал. Я снова поднимаю винтовку иделаю еще один выстрел. Онищенко падает: я попал ему в ногу В последний моментя решил, что руки для политика важнее ног. Может, я и ошибался.

Я делаю еще один выстрел у него над головой, дляубедительности. Я абсолютно уверен, что попал ему в ногу. Со всех сторон слышныкрики. Один из телохранителей бросается к зданию, чтобы вызвать врачей иполицию. Онищенко показывает в мою сторону. Теперь у меня в запасе несколькосекунд. Может быть, полминуты, не больше. Я бросаю винтовку, сдираю на ходуперчатку с правой руки и бегу к лифту. Спускаюсь вниз и перебегаю площадь в тотсамый момент, когда к зданию уже спешат сотрудники полиции и охранники. На меняони даже не смотрят. Я специально надел свой старый протез, чтобы все видели,какой немощный инвалид перед ними.

Я знаю, что это очень рискованно, но мне нужно расставитьвсе знаки препинания. Поэтому я вбегаю в соседнее здание и спешу к левомукрылу, к лифтам. Один лифт застрял на каком-то этаже, очевидно, там выгружаютбумаги для офиса, я видел их машину внизу. А второй направляется вниз. Третийэтаж, второй, первый. Я стою на нулевом уровне. Кабина лифта открывается. Яхочу сделать шаг и вижу перед собой… Вижу перед собой… Но этого просто не можетбыть! Вижу перед собой… Константина, скривившегося от боли. В наброшенном наплечи пиджаке.

От неожиданности я вхожу в кабину лифта, и дверцы сразузакрываются. Я смотрю на сына, и он смотрит на меня. И мы оба молчим. Кабиналифта идет вверх. Я вижу пятно, расплывающееся у него на правой руке. Я ведьточно знаю, куда стрелял и в кого. Значит, Гримасник — это мой собственныйсын?!

Мы молча смотрим друг на друга. Что еще можно сказать втакой ситуации? Теперь я знаю, почему убрали Ерофеева. Он придумал такуюзапутанную и страшную комбинацию, подыгрывая мне. Он решил, что дляподстраховки нужно вызвать еще одного киллера из России. И этим вторым киллеромоказался мой собственный сын. Получается, что с самого начала они меняобманывали. И хорошо разыгранный спектакль с упоминанием моего сына заставилменя самого искать варианты его приглашения в Америку. Приглашения Гримасникана собственную казнь. Я искал предателя, подозревал Джеймиссона и Кервуда. Аоказывается, что меня предал мой собственный ребенок. Он был тем самымГримасником, который должен был выстрелить в Онищенко, чтобы подставить меня.

Внизу уносят раненого премьера. Он хоть и бывший, но всеравно скандал неслыханный. Место происшествия уже снимают операторытелевидения. А мы стоим в кабине лифта и молча смотрим друг другу в глаза. Какя раньше мог не увидеть в этих глазах выражение презрения и ненависти? Какимослепленным дураком я был! Ведь он говорил мне о своих страданиях. Наверное, онсчитал, что во всем виноват только я один.

И вдруг я все понял. Все сразу понял. Я совершил самуюбольшую ошибку в своей жизни. Уходя из дома, от своей стервы жены, я оставил ейсамое дорогое, что у меня было, — моего сына. Я не имел права этогоделать. Я обязан был настоять, чтобы его отобрали у этой дряни. Но у меня былатакая проклятая профессия, что я не мог даже появляться рядом с Костей. Онаполучала деньги и все больше меня ненавидела. Я платил ей тысячу долларов,переводил деньги на воспитание сына. Теперь я представлял себе ее внутреннеесостояние.

Мы ведь и разошлись из-за того, что, вернувшись однорукиминвалидом, я не мог зарабатывать себе на жизнь. Но потом, уйдя от нее, я сталприсылать большие деньги. Представляю, как возрастала ее ненависть с каждымпереводом.

Ей стало казаться, что она ошиблась, что не нужно былоотдавать меня другим женщинам. Кроме того, она всегда срывала свою ненависть комне на ребенке. Я думал, что, уйдя из семьи, сумею устроить и свою жизнь, и ихсуществование. А оказалось, что я ошибся. Я совершил самую большую ошибку всвоей жизни — оставил сына истеричке, продолжавшей меня ненавидеть. И этуненависть она передала моему сыну. Она внушила ему, что я негодяй, оставившийее с ребенком. Она не говорила ему о моих переводах, скрывала, как я страдалбез сына. Наверное, он не помнит, как в начале девяностых его украли и мнепришлось рисковать жизнью, чтобы его спасти. Наверное, и этот эпизод онаизложила ему по-другому. Господи, я не имел права оставлять его с ней. Что янаделал!

В его глазах я прочитал то самое сумасшедшее упрямство,которое я так ненавидел в своей жене. Эта чуть наклоненная голова, эти сжатыегубы, этот загорающийся ненавистью взгляд. Я слишком хорошо помнил лицо жены.Передо мной стоял ее сын, а не мой. Ее.

Разве могло быть иначе? Ведь я сам оставил его с ней, я самразрешил ей в течение стольких лет травить душу ребенка воспоминаниями об отце,бросившем их на произвол судьбы. Что же я теперь удивляюсь? Я получил плодыненависти, которую сам посеял. Я получил обратно своего сына, который уже небыл моим.

— Почему? — хочу спросить я, но губы мои сжаты. Яне могу их раскрыть. Если в этот момент он достанет пистолет и начнет стрелять,я не смогу себя защитить.

Мы поднимаемся на последний этаж, и створки кабины лифтаснова открываются. Здесь стоит Трошин. Он тоже умеет просчитывать позиции. Вего руках пистолет. Ему нужно сделать так, чтобы оба стрелявших остались здесь.И Гримасник и Левша. Но едва он поднимает оружие, как мы вдвоем с сыномразворачиваемся и начинаем стрелять. Оказывается, у Кости в левой руке былпистолет. А у меня он в правой. Трошин отлетает к стене и, размазанный нашимивыстрелами, молча умирает. Мы выходим из кабины лифта. У каждого в руке свойпистолет. У него осталось три патрона, у меня четыре. Хватит на каждого.

Мы стоим и смотрим друг на друга.

— Почему? — все-таки пытаюсь произнести я.

Он молчит. Он уже все сказал до этого. Как его били ребята вдетстве, обзывая сиротой, как издевались над ним старшеклассники, намекая намать, нагулявшую сына неизвестно с кем. Как он переживал и страдал из-за того,что меня не было рядом. Это потом я узнаю, что он выступал в армейскойсамодеятельности и получил кличку Гримасник. Это потом я узнаю, что вТаджикистане он выучился на снайпера, и его работа в банке была лишьприкрытием. Это потом я узнаю, что Ерофеев с самого начала планировал включитьКостю в свою игру.