утверждали, что вся Франция в 1940 г. была на стороне Петена («сорок миллионов петенистов»)[433], фактически события 1940–1944 гг. стали еще одним драматическим этапом во «франко-французской войне». В то же время навязчивое желание забыть о расколе Франции превратилось в «вишистский синдром», который, как считает автор одноименной книги Анри Руссо, не преодолевается (симптоматична открытая дата в названии книги) и, более того, этот раскол обостряет[434].

Особый оттенок «синдрому» придает муссирование идеи о родстве «национальной революции» с голлизмом, об их взаимодополняемости в политическом устройстве Франции. Ближайший соратник де Голля полковник Реми выступил в 1950 г. с заявлением, что в личной беседе (1946 г.) генерал сказал: «Франции всегда нужны две опоры. В 1940 г. ей нужна была опора Петена, как и де Голля». «Во имя чести и будущего Франции», как он подчеркнул, генерал немедленно отмежевался от утверждения своего бывшего соратника, а заодно – от «петено-голлистов» и «клеветы относительно “двух опор”». «Ничто не может оправдать политику режима и людей Виши… капитуляцию и коллаборационизм… Нация это осуждает», – твердо заявил де Голль.

Между тем, как констатирует Руссо, «нация» была не столь безоговорочна в своем ретроспективном осуждении Виши. «Ревизионистская» волна общественного мнения 80-х годов выявила, что многие французы считали заключенное Петеном перемирие вынужденным, отделяя самого маршала как «спасителя» от «предателей-коллаборационистов» в Париже. По данным опроса 1980 г., 31 % (против 42 %) французов находили, что Петен и де Голль дополняли друг друга – один, защищая интересы Франции в Виши, другой, готовя ее освобождение. И 59 % «желали бы» союза между ними[435].

Что же сближало двух лидеров в общественном мнении? Коротко – прокламирование примата национальных интересов над партийными. Как и Петену, де Голлю была ненавистна партийная борьба, поскольку она ослабляла Францию. Как и маршал, де Голль возлагал на «режим партий», с которым ассоциировалась Третья республика, ответственность за катастрофу 1940 г. Напрасно активисты внутреннего (т. е. на территории оккупированной Франции) Сопротивления призывали его воздерживаться от подобных заявлений: «Ваш язык должен во всех пунктах быть противоположным языку маршала». Де Голль не соглашался, считая достаточным для размежевания политический факт: «Он подписал перемирие, но не я! Он принял поражение, но не я!»[436]

Политический факт явился историческим водоразделом, и, в частности, обозначил принципиальное различие политических стилей – пораженческого и победоносного. «Петен хотел воспользоваться поражением, де Голль использовал победу». Первый в своей игре делал ставку на «смятение» среди французов. Второй от начала до конца своей политической карьеры – на «обретение Францией величия»[437]. Вера в страну, в национальную гордость французов, уверенность в окончательной победе продиктовали де Голлю его обращение к нации 18 июня 1940 г., когда в ответ на заключенное Петеном перемирие он призвал к продолжению борьбы.

Было в решимости де Голля еще одно измерение, интернациональное, и оно чрезвычайно существенно. Поражение 1940 г. лидер Сопротивления оценивал как эпизод – драматический эпизод Мировой войны, исход которой будут определять силы, противостоящие фашизму. Поэтому Франция должна быть среди тех, кого позднее назвали «антигитлеровской коалицией», чтобы, как говорил де Голль, «участвовать» в общей победе. Можно отметить политическую его прозорливость в тот момент, когда из будущей коалиции одна Великобритания продолжала борьбу с фашистскими державами. Но эта прозорливость отчетливо характеризует его мировоззрение в целом, включая принципиальное отличие от традиционалистского мировосприятия вождя «национальной революции».

Мировоззрение основателя Пятой республики было открыто восприятию исторического прогресса. С того самого времени, когда капитан де Голль столкнулся с бюрократической рутиной Третьей республики в бессильных стремлениях перестроить ее военную организацию с учетом требований современной войны (качественно возрастающей роли танков и авиации), он зарекомендовал себя сторонником модернизации в самом широком смысле слова. И уже в предвоенные годы обозначилась противоположность его мировоззрения взглядам «героя Вердена»: Петен, вполне оправдывая изречение «генералы хорошо готовятся к прошлым войнам», считал, что приспособленные к длительному позиционному противостоянию военная организация и оборонная доктрина Франции не нуждаются в изменениях.

Открытость прогрессу, в свою очередь, означала широту пространственной ориентировки в силу тесного единства времени и пространства, как отметил многолетний директор левокатолического журнала «Эспри» Жан-Мари Доменак, цитируя манифест де Голля 18 июня 1940 г.: «Франция не одинока. Война не ограничивается несчастной территорией нашей страны. Она – мировая». Призыв к Сопротивлению был обусловлен восприятием не только глобального, но и тотального характера войны, тем что она затрагивала фундаментальные общечеловеческие ценности. «Врага, – писал Доменак (сам участник Сопротивления), – нельзя было представлять только агрессивной империалистической державой. То было абсолютное зло, которое угрожало не только территории и суверенитету, но самой душе народа и одновременно всему человечеству, его единству и достоинству»[438].

Широта кругозора имела основанием универсализм политического и исторического мышления. Де Голль глубоко усвоил идею историков романтической школы, и особенно Мишле, об универсалистском призвании Франции. Он трактовал эту идею как выражение борьбы за свободу народов и людей, при этом национальные аспекты тесно сплетались с международными. «153 года назад, – обращался де Голль к оккупированной стране, – победоносная ярость народа сделала из 14 июля Праздник Нации. И поскольку таким образом был проложен путь к свободе, этот праздник одновременно стал праздником всех свободных людей»[439].

Впоследствие де Голль уточнил, что универсализм возник задолго до Революции и является коренной особенностью нации. «Призвание Франции, предназначение Франции – это призвание и предназначение общечеловеческие», это «служба человечеству». Людовик Святой был для президента первым французским правителем, воплотившим в своей деятельности и личности идею универсальности. Противопоставляя эту позицию национализму в обычном смысле слова, сподвижник президента Пейрефит говорил о «пан-национализме» де Голля[440].

Фактически, речь идет о слиянии универсалистского пафоса с идеей величия Франции, которую, по собственному признанию и свидетельству окружающих, де Голль постоянно вынашивал в своих помыслах. Даже его политические противники, например Франсуа Миттеран, признавали: «Нельзя любить Францию больше, чем он», а другой лидер социалистов Мишель Рокар уточнял: «Служить французам он хотел прежде всего своим стремлением возвеличить Францию, тогда как мы его упрекали в том, что он больше заботится о Нации, чем о тех, кто ее составляет»[441].

Стремлением к возвращению стране прежнего ореола де Голль выполнял в буквальном смысле историческую задачу. Несколько поколений граждан Третьей республики, учась в школе по учебникам Лависса, усваивали постулат величия Франции. Недаром в 1940 г. капитан Марк Блок услышал от сослуживца недоуменный вопрос: «Действительно ли история нас обманула?»[442] Де Голль перечеркнул этот вопрос и теоретически, и практически. Своей концепцией «тридцатилетней войны» (1914–1944), сплавив в единое целое обе Мировые войны, он сводил разгром 1940 г. к несчастному, но мимолетному эпизоду. А главное – постарался всей своей политической