в качестве королевского знамени в XII–XV вв. она вела в бой с христианскими соседями и даже с непокорными феодалами.

К XIII в. уже вполне сложилась церковная традиция избранничества французской короны. Показательно описание битвы при Бувине (1214) капелланом Филиппа II Гильомом Бретонцем. Перед сражением король просит милости у Бога и, «простерши руки над головами коленопреклоненных воинов, благословил их». Затем, «строго следуя ритуалу», произносит речь о том, что против французов «ополчились сатанинские силы» и что сам император «предан анафеме за то, что хотел погибели Святой Церкви». Свое место отведено регалиям: «Французы держали священную орифламму и золотолилейное знамя короля, а германцы – разнообразные эмблемы, не имевшие ни малейшей святости, дерзостные и словно бы дьявольские»[480].

Реймский елей и королевские регалии с их чудесным происхождением позволяли увериться в избранничестве франкского государства. А к ним стали добавляться новые реликвии. Строительство величественных храмов, участие в Крестовых походах, суровая борьба с ересью – все это укрепляло международно-религиозный престиж основанного Хлодвигом государства, и до ХIV в. он неуклонно возрастал. «Ты – самый христианский из государей, – говорил папский посол Карлу VII. – Мы все доверяем тебе общее спасение, ибо в силу наследственного права ты вождь армии христиан»[481].

Изъявление почтения Папского престола к «старшей дочери» Церкви имело к тому времени уже серьезные исторические предпосылки. Каролинги способствовали рождению папского государства (756 г.). Французские короли активно поддерживали понтификов, нередко вмешиваясь в наследование Папского престола. Короли постоянно диктовали свою волю папам в вопросах внутреннего устройства Церкви на французской территории. Конфликт Филиппа IV Красивого с Климентом V и Бонифацием VIII (пресловутая «пощечина» о которой писал Мишле, иллюстрируя дерзость тулузского парламента – см. гл. 1) обернулся так называемым Авиньонским пленением пап (1309–1377), когда их резиденция находилась на территории Франции. «Пленение» явилось апогеем влияния французской королевской власти на Святой престол.

Людовик Святой, «королевская религия»

Начиная с сына Карла Великого Людовика Благочестивого (778840) и кончая Людовиком ХVIII (1814–1824), франкские, а затем и французские короли именовались чаще всего латинизированной версией имени своего предка. Однако позиции Хлодвига в церковно-государственной традиции вплоть до середины ХIV в. (драма Столетней войны) были далеко небесспорными. Хлодвиг так и не был канонизирован и в этом отношении не выдерживал сравнения ни с Карлом Великим, ни с Людовиком IХ. К тому же важнее был сакральный авторитет «имперской династии» Каролингов, символизировавшей христианский мир Запада в его целокупности.

В конце XIII в. великого Каролинга стал теснить образ Людовика IХ (1214–1226—1270), короля и Капетинга, канонизация (1297) которого, в отличие от растянувшейся на века канонизации императора, в 1165 г., была «скорой и бесспорной». Кроме папства и правящей династии, епископата и монашеских орденов за нее был «глас народа». Чуть ли не на другой день после погребения монахи Сен-Дени начали записывать сведения о чудесах, творимых на могиле Людовика IХ. В королевском культе примитивная (паломники скоблили плиту надгробья и глотали пыль) народная вера в чудеса влилась в житие уникальной личности, воссозданное искусностью клириков. «Создание “королевской религии”, – констатирует Ле Гофф, – достигло почти апогея», серьезно укрепив сакральный потенциал французской монархии. «Могучая идеология крови» придала священный ореол всем последующим правителям, в которых роялистская традиция склонна была усматривать его прямых потомков[482].

Если Хлодвиг был образцом «короля-воина», то Людовик IХ соединял в себе два нормативных качества «христианнейшего короля», прослыв еще при жизни не только «королем-воином», но и «королем-монахом». Потомки в его лице возвели в идеал сплав религиозной морали и государственного разума. «Король ностальгии» (Ле Гофф) сделался предметом ностальгии сначала по правителям «добрых времен», затем по «добрым королям», в конце концов по королям вообще – по священной монархии.

Так, Сен-Луи остался в веках чем-то вроде матрицы для наследников королевского престола, стремившихся стяжать ореол великого предка. Не случайно уже при его внуке Филиппе IV Красивом зародился обычай придавать скульптурному облику Людовика IХ черты короля, правившего во время создания изваяния[483]. Однако, считает Бон, правление Св. Людовика было гораздо больше «духовным ориентиром, чем политической моделью»[484]. И, по мнению Ле Гоффа, в исторической памяти больше запечатлелись человеческие черты и жизненная драма короля.

«Человек апогея»[485], Людовик IХ своими качествами символизировал целую эпоху с ее грандиозностью и зарождением грандиозных противоречий, кульминация которых пришлась уже на Новое время. Эпоха, которую величают «наивысшим подъемом средневековой французской цивилизации»: превращение Парижского университета в центр европейской теологической образованности и тогдашней, схоластической науки, расцвет готики («французского искусства»), сооружение величественных соборов – все то, что позволяло видеть во французах наследников цивилизации Древней Греции и Рима[486].

И во всех этих свершениях Людовик IХ был активным участником – «соучредителем Сорбонны»[487], инициатором составления свода «Больших французских хроник», покровителем городского строительства. При нем отчеканили первую золотую монету. Проповедник аскезы, противник пышных обрядов, «король монашеских орденов», он вместе с тем выступал на практике «королем соборов». Немало замечательных храмов сооружалось или перестраивалось по его инициативе и на средства казны, и на личные средства короля (и королевы-матери).

Если символом «века Людовика ХIV» принято считать Версальский ансамбль, то символизировать творческий дух Людовика IХ в веках будет часовня Сент-Шапель в сердце Парижа, на острове Сите. Предназначенная для хранения реликвий Страстей Господних, Святая капелла одновременно выполняла функцию домашней церкви и потому должна была максимально выразить вкусы хозяина. Сооруженная в центре древнего королевского замка часовня соединила в себе лаконичную строгость и стандартность пространственного решения с оригинальностью и изяществом пропорций нефа и с буйной фантазией декора интерьера. 6,5 тыс. кв. м витражей, сливаясь в огромное многокрасочное панно, делают ее уникальным храмом христианского мира.

Религиозная деятельность короля (а он, по выражению Жоржа Дюби, «ощущал себя духовным лицом и хотел им быть»[488]) обозначила и выразила исторический перекресток в религиозной жизни: от монастырей к соборам. Раннее возвышение монашества (9801130) объяснялось, по Дюби, состоянием общества. Придававшее исключительное значение «формулам и жестам», «дрожавшее перед невидимым», оно нуждалось в ритуалах, чтобы «отогнать страх». Люди в своем большинстве еще считали себя слишком слабыми или невежественными, чтобы спастись своим силами. Монахи стали посредниками в деле коллективного спасения, монастырь вымаливал у Бога прощение и «распределял» его между верующими.

Расположенные, как правило, у могил мучеников, хранившие их мощи и реликвии, создававшие эффект присутствия этих святых, монастыри заняли в церковной жизни то место, которое в духовной жизни верующих той поры занимал культ святых. «Жрецы культа святынь», процветавшего вокруг рак с мощами, сделались незаменимыми посредниками между подземным миром мертвых и земной жизнью. Заупокойная служба стала