врагов Валуа. Св. Дионисий стал покровителем англо-французской «двойной монархии», которую учредил Эдуард III Плантагенет, провозгласивший себя – как сын дочери Филиппа IV Изабеллы и английского короля Эдуарда II – «королем Франции и Англии». В 1420 г. в Сен-Дени у могил французских королей очередной английский король Генрих V Ланкастерский был помазан на престол как «Божией милостью король Франции и Англии».

Не могли опереться Валуа и на культ Св. Людовика, и не только потому, что тот имел своим ареалом Парижский регион, но и потому, что сам король в своем земном существовании был сторонником дружбы с Англией и даже вернул английскому королю земли, отвоеванные Филиппом Августом и Людовиком VIII (Аквитанию). Локализованный в северо-восточных районах Франции культ Карла Великого был к тому же неуместен имперскими коннотациями[533].

Между тем окончательная победа французов в изначально катастрофических для них условиях, не могла не восприниматься в религиозном сознании народа иначе, как чудо. Творцом этого чуда предстал в новоявленной «королевской религии» архангел Михаил. Архистратиг, предводитель Божьего воинства, издревле почитался как покровитель воинов, сражающихся за правое дело. Красавец-юноша с мечом или копьем, ведущий в бой верных Богу ангелов и поражающий Сатану, в том числе в образе заморского дракона (а английское войско замечательно ассоциировалось с явившимся из-за моря чудищем), как нельзя лучше подходил к роли покровителя возрождающегося королевства.

К тому же арх. Михаил был традиционным покровителем Нормандского герцогства, за которое шла борьба между французской и английской коронами и которое нередко склонялось на сторону Англии. Но в ХIV в. нормандцы стали врагами интервентов, а центральное святилище архангела Мон-Сен-Мишель сделалось символом стойкости: монументальное сооружение на отвесной скале, выдержало все приступы англичан.

Во второй половине Столетней войны, когда замки и города на Луаре временно заместили столицу страны и ее сакральный центр (Реймс – Париж – Сен-Дени), архангел был провозглашен покровителем новообразованного «королевства в Бурже». Хоругви с изображением архангела, поражающего дракона, и знамя с белым крестом заменили «стяг Дионисия», ставший штандартом «двойной монархии».

Одновременно усилилось почитание Хлодвига. Непобедимый воин, а заодно бесспорно «территориализованный» правитель, он символизировал династическую преемственность: Карлу VII как «второму Хлодвигу» надлежало из небольшой области, оставшейся под его властью, воссоздать обширное королевство и воскресить статус почти тысячелетней к тому времени монархии. «Король белых лилий» олицетворял истинно французскую государственность, а с обращением Валуа к салическому закону Хлодвиг сделался еще и основателем принципа исключения женского престолонаследования. И когда Валуа потребовались сакрально-исторические прецеденты для легитимации галликанской Церкви, наряду с более авторитетным в данном случае Людовиком IХ, был востребован и Хлодвиг[534].

«Королевская религия», апостолом которой провозглашался Хлодвиг, стала между тем локализоваться, по выражению Бон – «окситанизироваться». В качестве небесных покровителей «королевства в Бурже» были признаны местные святые долины Луары и соседних областей Юга, и среди них в первую очередь Св. Мартин Турский. Кроме стратегической и символической важности Тура, священного города на Луаре, за выбор этого святого в качестве покровителя была его духовная связь с Капетингами: Гуго Капет был сюзереном аббатства Св. Мартина.

Не была забыта идеология «христианнейшего государя» и «избранного народа», теперь на первый план выступила идея «последней империи» (созвучная русской идеологеме «третьего Рима»). Ссылаясь на пророчество Св. Ремигия, говорили: «Франция – наследница Рима, и больше ни к кому Империя не перейдет»[535].

Первостепенное значение приобретала, по словам Бон, «эволюция массовой религиозности»; конкретно – распространению культа Михаила-архангела способствовала народная вера в ангелов-хранителей[536]. Убедительным подтверждением превращения «королевской религии» в народный культ видится выступление Жанны д’Арк, сподвигнутой на свое историческое деяние мистическим общением с архангелом. Между тем в духовно возрожденном усилиями народной героини государстве ее подвиг не был оценен.

Почему? Коротко, потому, как замечает Дюби, что Жанна была отлучена от Церкви как еретичка, а королевской власти «подобало воздержаться от любых действий, которые могли бы поколебать» авторитет Церкви, поскольку та «служила опорой для выздоравливающего государства»[537]. Но следует ли из этого, что антицерковность, или, точнее, внецерковность Жанны можно считать антигосударственной? Отнюдь нет, ибо, согласно тому же Дюби, со второй половины ХIV в. религиозность стала расходиться с воцерковленностью и «тяга к божественному» находила выражение «вне рамок церковной институции». «Становясь все более народной, европейская культура… переставала быть церковной». И этот общеевропейский процесс, по Дюби, означал, что при ослаблении влияния Церкви на общество и культуру «христианство становится народной религией»[538].

То же самое происходит собственно с культом государя, с «королевской религией». Если Жанна своей глубокой религиозностью и жертвенностью напоминает о Людовике Святом, тогда как объяснить, что общенациональное почитание героини началось лишь в ХIХ в., а канонизация произошла только в ХХ в.? Культ патриотки, находившейся не в ладах с церковной иерархией, не мог утвердиться в условиях сохранявшегося тесного союза королевской власти с католической Церковью. Но сам ее подвиг во имя сплочения страны вокруг «подлинного» короля не мог состояться без складывания религиозности, в которой сакрализация власти опиралась на непосредственное, внецерковное отношение верующих к своему королю. «Королевская религия» становилась народной верой.

Тревога за короля в ходе Столетней войны смешивалась в сознании народа с тревогой за королевство. Характерны молитвы, которые приводит Бон: «Боже, спаси короля и нас самих в этом мире, и пусть наш король живет вечно и мы с ним. Пусть король царствует на радость Франции (курсив мой. – А.Г.)». Хотя возникло уже понятие «родины» как родной земли («lieu de sa nativité»), новая ценность еще не «вписывалась в категорию сакрального» в религиозном смысле этого слова[539].

Реформация, Религиозные войны, «католическое возрождение»

Своеобразное обмирщение «королевской религии», разделение религиозного и политического, оформление категории «государственных интересов» (raison d’Ėtat) как особой и высшей инстанции оказались главными процессами в духовной сфере, хотя, на первый взгляд, место Церкви как объекта и субъекта последовавших изменений было центральным.

Традиция подчеркивает значение Реформации как борьбы с господством ритуала и монополией обслуживающих его священнослужителей, объединенных в обособленную от общества корпорацию. Соответственно, защита своих позиций католической Церковью была названа Контрреформацией.

Однако этот традиционный взгляд на Религиозные войны XVI в. как конфликт двух взаимоисключающих религиозных позиций в последнее время уступает место концепции параллельных процессов, обусловленных общим для протестантов и католиков стремлением к углубленной христианизации населения, к интериоризации среди верующих религиозно-этических норм и формированию более строгого восприятия догматических основ христианского вероучения. А это позволяет части исследователей (хотя такая точка зрения и не является общепринятой) говорить о двух Реформациях – кроме протестантской, собственно Реформации, также об «обновлении» или «возрождении» католичества в рамках