политические соображения, а они вначале были представлены raison d’Ėtat, который освящал становление абсолютной монархии. Король оказался верховным арбитром в вопросах веры, и это, в конечном счете, обернулось роковым историческим финалом, подготовленным логикой абсолютной власти. Путь к веротерпимости начинался со становлением абсолютизма – триумф последнего ознаменовался поворотом, положившим предел политике религиозной терпимости.

Завершавший междоусобицу Нантский эдикт (1598) не следует рассматривать в качестве декларации религиозного плюрализма. Юридически то было соглашение о перемирии между воюющими сторонами (характерен пункт об оставлении за гугенотами ряда крепостей), и каждая из них рассматривала эдикт как шаг к конфессиональной монополии. Каждая конфессия считала себя обладательницей истины в полном объеме, видя в навязывании этой истины другой стороне путь к общему спасению[551].

И протестанты-гугеноты не отличались в этом отношении от католиков. «Говорят, что нужно позволить свободу совести? Ни за что на свете, если речь идет о свободе почитать Бога по собственному разумению. Это дьявольская догма», – поучал в 1570 г. преемник Кальвина Теодор де Без[552].

Вот почему в современной Франции усматривают в политике Генриха IV сдвиг цивилизационного значения. Знаменательно, что семинар, завершавший год празднования 400-летия Нантского эдикта – еще одна знаковая дата «мемориальной истории» – носил название «Признание Другого». Приветствуя участников, министр культуры Франции назвала эдикт «предзнаменованием» Декларации прав человека 1789 г. и поставила юбилей в ряд с такими памятными датами года, как 100-летие манифеста Золя в защиту Дрейфуса, 150-летие запрещения рабства и 50-летие Всеобщей декларации прав человека. В свою очередь, председательствовавший профессор Делюмо подчеркнул значение эдикта как «религиозного мира», а торжественное празднование на государственном уровне охарактеризовал как окончание «агрессивного лаицизма» и установление «общественного мира»[553].

Потомки оценили веротерпимость Генриха IV. Его моральная решимость и государственная воля в конечном счете сыграли свою роль, ибо авторам предшествовавших актов о допущении протестантского культа, начиная с Сен-Жерменского эдикта 1562 г. и кончая Сен-Жерменским миром 1570 г., не хватало ни того, ни другого. Король, шестикратно менявший конфессию, запомнился поколениям крылатой фразой «Париж стоит мессы», как оправдания его последнего перехода в католичество (во избежание необходимости штурмовать столицу).

Правда, по свидетельству Жан-Пьера Баблона, собравшего обширный том преданий легендарного правления, фразу королю приписали и его отношение к предстоявшему религиозному обращению выражено в письме фаворитке Габриель д’Эстре: «Завтра я совершу рискованный прыжок». В любом случае основатель династии Бурбонов проявил себя в отношении религиозных обрядов «свободомыслящим»[554].

Признав в конце концов прерогативу католичества («suprématie spirituelle du catholicisme»), король на первое место поставил не конфессиональную принадлежность, а верность королю и французской короне. Взамен братства сынов Церкви Генрих явственно предпочел опереться на «природное братство своих подданных, рожденных на одной и той же земле (курсив мой. – А.Г.)». В доказательство Мартен цитировала слова короля: «Я обращаюсь к вам как к французам… Мы все французы и сограждане (concitoyens)»[555].

Нантский эдикт положил, таким образом, начало разграничению между двумя категориями – подданным, обязанным подчиняться королю, независимо от вероисповедания, и верующим, связанным конфессиональной лояльностью в рамках своего выбора. Вопрос не стоял о нейтралитете государства в отношении к религии. Но король, замечает Делюмо, решил «не навязывать своего вероисповедания всем подданным, и это стоило ему жизни»[556].

Отмена Нантского эдикта эдиктом Фонтенбло 1685 г. – одно из центральных мест в современной дискуссии об эпохе Людовика ХIV. Даже монархисты ищут какое-то оправдание для короля: «Огромное большинство французов желало отмены Нантского эдикта, приветствовало ее и утвердило. Они увидели в ней естественный ответ на все преследования, от которых страдали католики в протестантских и православных странах»[557]. У оппонентов преобладает мнение, что преследования протестантов, завершившиеся упразднением акта о веротерпимости, были распространением абсолютизма на религиозную сферу, проявлением, по Губеру, «религиозного деспотизма». Для историка эдикт Фонтенбло не изолированное явление, а органичный элемент внутренней политики абсолютизма, наряду с разгромом янсенизма и оспариванием у Святого престола права назначения епископов и распоряжения имуществом Церкви[558].

В тогдашней Европе после Тридцатилетней войны господствовал норматив «сuius regio eius religio», и, казалось бы, отмена Нантского эдикта соответствовала духу времени. Но возник исторический парадокс: времена менялись. Генрих IV своим гуманистическим актом спорил с господствовавшими представлениями своего времени, а его преемник, как бы исправляя положение, пошел наперекор цивилизационно-гуманистическому процессу, утверждавшему исподволь принцип свободы совести.

Отказ от принципа веротерпимости превратился у Людовика ХIV в политику нетерпимости со всеми ее одиозными, а порой дикими проявлениями. В историческую память вошли «драгунады» – принуждение гугенотов к обращению посредством размещения в их домах на постой отрядов драгун. И это было еще до отмены Нантского эдикта. А «вдогонку» за эдиктом Фонтенбло была принята Декларация 29 апреля 1686, угрожавшая нераскаявшемуся на смертном одре новообращенному не только конфискацией имущества, но и поруганием трупа. «Просвещенный деспот» не брезговал образцами «спонтанных» бесчинств Религиозных войн.

Подобными драконовскими мерами Людовик стремился установить гражданский мир в стране, для этого он был готов даже «реформировать» саму историческую традицию. Упразднение права исповедования протестантства мотивировалось желанием «полностью стереть память о волнениях, беспорядках и бедствиях в нашем королевстве, вызванных распространением этой ложной веры»[559]. Во имя той же цели гражданского мира незадолго до смерти короля был разгромлен янсенизм. До конца «Великого века» насаждался принцип «одна вера – один закон – один король»; историческим следствием стали новые расколы.

«Вслед за Боссюэ вся католическая Франция превозносила “нового Константина, нового Феодосия”[560], возвратившего, наконец, королевству его исконное (profonde) единство», – уверяют современные монархисты. Но будущее оказалось за оппонентами самого яркого в эпоху Людовика ХIV борца за католическую ортодоксальность и божественное происхождение абсолютной власти епископа Боссюэ. «Короли являются господами над жизнью и имуществом своих подданных, но никогда над их мыслями, – писал маршал Вобан. – Внутренний мир человека находится вне их власти, и одному Богу доступно распоряжаться им, как заблагорассудится»[561].

Королевская акция явилась своеобразным итогом Контрреформации, ее «объективным успехом и религиозным крахом», по выражению Мишеля де Серто. Принудительное обращение подрывало принцип внутренней убежденности, и потому даже часть католиков была, по свидетельству современника, «возмущена тем, что происходит под предлогом приверженности к религии»[562].

Отмена Нантского эдикта стимулировала поиск выхода из религиозных противоречий на путях веротерпимости. Отталкиваясь от государственного запрета инаковерия как логического абсурда, Пьер Бейль (1647–1706) обосновал принцип религиозного плюрализма. Будучи гугенотом, он высказался против любой религиозной исключительности: «Ни одна религия не может представить решающее доказательство своей истинности», как ни одна из них не может быть гарантией морали. А если так, то «государство не должно вмешиваться в вопросы веры» и, во всяком случае, «любой