Большинство современных историков сходится в том, что смыслом революционной «дехристианизации» было, по Озуф, «освободить Францию от влияния католической Церкви». Но если подрыв религиозности или умаление значения христианства не входили в цели революционных лидеров, то таким явилось следствие революционной драмы (как и наоборот, по Делюмо – углубление набожности меньшинства). Действия революционеров, пишет Озуф, «ускорили и интенсифицировали процесс и… способствовали возникновению совершенно новой ситуации… На смену миру, где подчинение религии не подлежало сомнению, пришел мир, в котором все более широкие слои населения склонялись к религиозному индифферентизму»[589].

Религиозная политика революционных властей шла от этапа к этапу, и эти этапы отражали ход самой Революции, противоборство революционных и контрреволюционных сил. В период Третьей республики такой подход – от «силы обстоятельств» – обосновал Альфонс Олар, подчеркнувший, что «дехристианизация» даже в ее кульминационной точке культа Разума выступала «неизбежным и скорее политическим следствием военного положения или же сопротивления Старого порядка» революционным преобразованиям[590].

Вопрос, кто выступал зачинщиком конфликта, остается в историографии открытым. Уже начало Революции явилось для Церкви плохим предзнаменованием. «Ночь чудес» 4 августа 1789 г., когда напуганные крестьянскими восстаниями законодатели «упразднили» феодализм вместе с сеньёриальными повинностями, принесла Церкви безвозмездную отмену десятины. А 2 ноября 1789 г. Учредительное собрание приняло декрет о национализации церковных владений. Заслуживает внимания при этом, что декрет был принят по инициативе духовного лица епископа Отёнского Талейрана и что ведущим мотивом было погашение государственных долгов Старого порядка. К использованию владений Церкви в подобных целях прибегала и монархия (не говоря уже о конфискации церковной собственности в протестантских странах).

Более серьезным ударом по Церкви, как склонны считать современные историки, был отказ новых властей признать католичество государственной религией, тогда как «лица некатолического вероисповедания» декретом 24 декабря 1789 г. получили право избрания на любую административную должность «без исключения» и на «занятие любых гражданских и военных должностей, как и остальные граждане (курсив мой. – А.Г.)». Иными словами, было конкретизовано провозглашенное в Декларации прав конфессиональное равенство[591]. Это обстоятельство спровоцировало погромы в южных областях, где сохранилось влиятельное и богатое протестантское меньшинство, особенно в городах Ниме и Монтобане (май – июнь 1790), воскресившие, писал Фюре, «старую память о религиозных войнах»[592].

Однако межконфессиональный конфликт еще представлялся частным случаем, и празднование Федерации 1790 г. проходило под знаком того национального единства, которое в ХIХ в. восхищало Мишле, а в ХХ в. – Марка Блока. Современный исследователь ссылается в поддержку на распространенную после 4 августа иконографию обретенного единства трех сословий с фигурой «доброго пастыря» в качестве примирителя[593].

Рубежом, положившим начало массовой религиозной Контрреволюции, считают Декрет о гражданском устройстве духовенства (август 1790 г.) и утверждение для священников присяги на верность Конституции. Были ли эти акции законодателей проявлением их «агрессивного антиклерикализма»? Сомнительно. Последовавшая реакция церковного сообщества оказалась для них совершенно непредвиденной. Ведь французские короли «приучили» Церковь к «грубому превосходству светских властей»[594].

Учредительное собрание доводило до финала политику «галликанизации», которую проводила монархия в отношении инвеституры церковных иерархов. «Всем церквам и приходам Франции, всем французским гражданам запрещается в любом случае и под любым предлогом признавать власть епископов или архиепископов, кафедры которых были учреждены иностранной державой или ее уполномоченными», – гласила 4 статья декрета, имея в виду под «иностранной державой» Папский престол. При этом революционное Собрание намеревалось поддерживать «единство веры и единение с земным владыкой вселенской церкви»[595].

Самым очевидным в декрете был принцип унификации и централизации: границы и число диоцезов должны были полностью соответствовать новому административному делению, центры епархий совпадать с центрами департаментов, в небольших населенных пунктах (менее 6 тыс.) сохранялся лишь один приход, в приходе – одна церковь. Учреждались в качестве высшей церковной инстанции девять архиепископских округов с центрами в Руане, Реймсе, Безансоне, Ренне, Париже, Бурже, Тулузе, Экс-ан-Провансе и Лионе.

Учредительное собрание попыталось распространить на Церковь те самые принципы, на основе которых оно законодательствовало в светской области, вместе с идеями свободы и равенства, провозглашенными в Декларации прав. Церковная иерархия Старого порядка была сословной: прелаты (епископы и аббаты) происходили из дворянства, кюре и викарии – из третьего сословия. Дело было не только в разительном имущественном неравенстве. Именно верхушка клира определяла позицию Церкви в доктринальных и политических вопросах, распоряжалась назначениями, она олицетворяла конгрегацию в целом. Стремясь ликвидировать это неравенство, законодатели упраздняли иерархический порядок назначения на церковные посты. Их замещение становилось выборным в полном соответствии с практикой назначения на гражданские должности.

Принцип выборности оказался наиболее спорным, поскольку к участию в выборах приглашалось все население, включая потенциально невоцерковленных и даже некатоликов. Правда, некоторую гарантию законодатели ввели «вдогонку», предусмотрев последующим распоряжением, что процедура избрания должна была происходить в местной церкви после службы.

Озаботились революционные законодатели и профессиональной подготовкой священнослужителей. Избираемый в епископы должен был не менее 15 лет прослужить кюре или викарием и при том – в соответствующем диоцезе, т. е. зарекомендовав себя перед паствой. Для избрания кюре требовался 10-летний стаж служения. Новоизбранного епископа коллеги из епископского совета (тоже новое учреждение) могли подвергнуть экзамену «в вопросах доктрины и нравственности» и, в случае несостоятельности, не утвердить канонического назначения[596].

Несмотря на стремление законодателей облегчить переход к новому устройству духовенства, совершенно очевидно столкнулись две коренным образом различающиеся позиции. «Те, кто сегодня составляет духовенство, будут впредь только гражданами» (Ле Шапелье); «служители церкви были учреждены для счастья людей и блага народа» и «назначать их должен народ» (Робеспьер), – так утверждали радикальные защитники нового положения. Противники ссылались на сакральный авторитет Церкви и исконность ее самоуправления, на особую миссию пастырей «по спасению верующих» и «руководство таинствами». Церковные иерархи демонстрировали склонность к компромиссу, готовность прислушаться к пожеланиям гражданских властей. Но твердо отстаивали принцип разделения властей, указывая, что знаменательно, на революционное нововведение[597].

Призывая к созыву «общенационального собора галликанской церкви», архиепископ Буажелен в речи перед членами Учредительного собрания говорил: «Уяснив ваши намерения и ваши взгляды, обогатившись постоянно возрастающими знаниями, внимательно изучив настроения народа, мы на этом соборе попытаемся примирить между собой интересы религии, хранителями которой являемся мы, и интересы Государства, в защите которых вы являетесь арбитрами и судьями». Итак, «не следует смешивать то, что зависит от гражданских властей, с тем, что подвластно лишь властям церковным (курсив мой. – А.Г.)»[598].

Получается, что в стремлении к распространению государственного суверенитета революционные власти перешли ту грань огосударствления Церкви, которая была присуща абсолютной монархии[599], и заодно попрали один из собственных принципов государственного строительства. Но и церковные