культ, вместивший, вместе с последовавшей за ним при Директории «теофилантропией», «весь деизм ХVIII века» (Озуф), сделаться новой религией страны? Людям религиозным не хватало в нем переживания связи с трансцендентным, претили сугубый рационализм и абстрактность. Они жаловались на отсутствие молитвы и ритуализации жизненных циклов. Новые святые-мученики в образе Марата и других «друзей народа» не годились на роль заступников перед потусторонними силами, то были образцы гражданственности посюстороннего мира. «Фактически, вместо традиционной религии выступала вера в мораль, которую можно установить законодательными мерами»[625].

Остается, однако, вопрос, поставленный Жюлем Мишле, – была ли религией сама Революция и не следует ли искать «революционную религию» собственно в революционном духе? Ответ, полагает Озуф, оказывается гораздо более сложным, чем в случаях с «революционными культами». Мишле писал о возрождении человечества, о «посвящении» в Революцию, об «откровении» индивиду явления всеобщего. Революция соединяла индивида со своим собратом, гражданина – с Отечеством, человека – с Человечеством. Она «пренебрегала и пространством, и временем»[626].

Параллельно с «народником» Мишле эту тему активно разрабатывал «аристократ» Токвиль. Распространяемая «посредством проповеди и пропаганды», направленная «еще более к возрождению человечества, чем к преобразованию Франции», Революция, писал Токвиль, «наводнила всю землю своими солдатами, апостолами и мучениками», приняв вид «религиозной революции». Опираясь, подобно мировым религиям, на «самую природу человека», вырабатывая принципы, которые «одинаково могут быть приняты всеми и повсюду могут быть применены», она и сделалась «чем-то вроде новой религии».

Осуждая революционеров за отрицательное отношение к религиозным институтам, мыслитель признает тем не менее заместившую традиционную религиозность своеобразную духовность Революции. У них, отмечал Токвиль, сохранялась вера – «чудное верование» в самих себя, в «способность к самосовершенствованию», в «могущество человека», в человеческое слово, в добродетель. «Они влагали в собственные силы эту гордую уверенность, нередко ведущую к ошибкам, но без которой народ способен быть только рабом; они ни на минуту не сомневались в своем призвании преобразовать общество и возродить человеческий род». Такая убежденность «отрывала этих людей от эгоизма, толкала их на героизм и самопожертвование», на пренебрежение житейскими благами. «Я не знаю другой революции, с самого начала которой такая масса людей проявила бы такой искренний патриотизм, столько бескорыстия, столько истинного величия», – восхищался Токвиль.

Вместе с тем увлеченность революционеров радикальными преобразованиями породила социальное зло. «В большинстве великих политических революций… люди, нападавшие на установленные законы, уважали верования, а в большинстве религиозных переворотов нападавшие на религию не стремились… изменить природу и порядок всех властей. Во французской же Революции… законы религии были отменены одновременно с ниспровержением гражданских законов». Поэтому, доказывал мыслитель, «человеческий ум совершенно потерял почву, появились революционеры невиданного типа, которые доводили смелость до безумия… не знали сомнений и никогда не колебались перед осуществлением какого бы то ни было намерения»[627].

«Революционеры, – замечает Озуф, – постоянно ссылались на человечность в человеке, оправдывая жертвование индивидом ради целостности». Однако это было «лучшим свидетельством ослабления коллективных связей и нараставшего ухода в частную жизнь. “Революционная религия” оказывалась предвестником и символом общества, лишенного религиозной поддержки»[628]. Революция закрывала церкви, но не воздвигла Храма – с горечью констатировал Мишле.

Проблема «религиозной поддержки» стояла перед всеми последующими государственными режимами. Установив режим конкордата (1801), Наполеон добился нормализации отношений с Папским престолом на основах, как принято считать, компромисса, который тем не менее в целом закрепил завоевания Революции, начиная со свободы культов. Католичество было признано «религией большинства французов»; получив таким образом статус преобладания, но не возвратив себе статус государственной религии[629].

Выборы священников были отменены, но назначение епископов происходило на основании соглашения между гражданскими и церковными властями. Священнослужители христианских конфессий получали государственное жалование, а взамен должны были принести присягу на верность новой власти и в конце богослужения творить молитву, благословляющую Республику: Domine, Salvam fac Rem Publicam – «Господи, спаси Республику, Господи, спаси консулов»[630].

В акте провозглашения себя императором Наполеон далеко отошел от коронационных традиций. Самое существенное – «Божьей милостью» было заменено на «волею народа». Собственно формула «император французов», референдум (революционный принцип суверенитета), утвердивший наследственную имперскую власть, присяга «править исключительно во имя интересов, счастья и славы французского народа» – все это свидетельствовало о радикальных переменах в общественном сознании, обусловивших полную смену типа государственной легитимности.

В самой церемонии, однако, новации соединялись с традициями: значение религиозной санкции восстанавливалось, хотя и в своеобразном виде. Церемония проходила в Нотр-Дам в присутствии папы, который выступал, скорее, в роли зрителя, поскольку Наполеон, взяв из его рук корону, самолично возложил ее на свою голову (как и корону императрицы – на голову супруги). От традиционной сакральности осталось то, что император приносил присягу, возложив руку на Евангелие.

Реставрации не удалось полностью восстановить позиции Церкви. Людовик ХVIII (хотя и интересовался подробностями) не решился воспроизвести ритуал коронации своих предков. Так он оказался первым Бурбоном без помазания[631], а значит, и без религиозной санкции на престол. Лишенный как король Божией милости, он, подобно Наполеону, становился монархом волей Народа. «Французский народ добровольно призывает на трон Франции Луи-Станисласа-Ксавьера Французского, брата последнего короля, а после него других членов династии Бурбонов в старом порядке[632]», – гласила 2-я статья Конституции 1814 г. «Призванный на отеческий трон любовью народа», – утверждала королевская Декларация 2 мая 1814 г.[633]

Людовик подтверждал свободу культов, равно как государственное жалованье священников всех христианских конфессий. Вместе с тем католичество провозглашалось государственной религией: «Каждый исповедует свою религию с равной свободой и получает для своего культа равную защиту. Однако католическая религия, апостольская и римская, является государственной религией»[634].

Орлеанская монархия вернулась к формуле «религия большинства французов», в остальном Конституционная хартия Луи-Филиппа воспроизводила Хартию Людовика ХVIII: «Каждый исповедует свою религию с равной свободой и получает для своего культа равную защиту. Служители католической, апостольской и римской религии, исповедуемой большинством французов, и служители других христианских культов получают жалованье из государственной казны». Формула суверенитета оказывалась идентичной: «призвание на трон» «всеобщими и настоятельными интересами французского народа»[635].

Вторая республика была провозглашена «именем Французского народа», но знаменательной в тексте Конституции 1848 г. оказывалась ссылка на «присутствие Бога» в акте учреждения республиканского правления. Формулировка о свободе культов реконструировалась в либеральном духе: «Каждый свободно исповедует свою религию и получает равную государственную защиту для исполнения своего культа. Служители как ныне признанных законом культов, так и тех, что будут признаны в будущем, имеют право на государственное жалованье (курсив мой. – А.Г.)»[636].

Наполеон Ш декларировал верность конкордату в отношениях Государства и Церкви. Избранный референдумом, он в многочисленных конституционных актах неизменно ссылался на волю