поучения Вольтера о необходимости Бога. При всем том «цивилизация» – парадоксально – вносила в язык эпохи логику и патетику всеобъемлющих общественных преобразований.

Тем же Бенвенистом, а также Февром и классиком исторической социологии Норбертом Элиасом прослежена эволюция терминов куртуазность – цивильность – цивилизация (courtoisie – civilité – civilisation), за которой, как показывают исследователи, скрывалось занявшее несколько веков распространение дворцового этикета и придворной морали на культуру поведения сначала дворян, а потом городской элиты третьего сословия. Так, «благодаря придворной жизни западная Цивилизация поднялась на новую ступень»[677].

Разрыва с придворно-аристократической традицией ХVII в. у верхов третьего сословия не произошло. Более того, все, что сформировалось в придворном обществе – «условности стиля поведения, формы общения, способы моделирования аффектов, высокая оценка любезности, важность красноречия и умелого ведения беседы, артикулированность языка» – превратилось, считал Элиас, в «черты характера национального»[678].

С XV в., после завершения Столетней войны, поступательно шел процесс окультуривания быта, многообразные последствия которого проследил Элиас. От внедрения вилок до ночной рубашки, от физиологии (что естественно, то не постыдно) к эстетике формировалась сфера интимного – исходный пункт privacy. В целом речь шла о воспитании самодисциплины, «смягчении», или облагораживании, нравов («политес»). Так, выработка понятия «цивилизации» сделалась отражением и выражением культурного процесса, явив, по выражению Элиаса, его «социогенез»[679].

В этом процессе к моменту «вброса» в общественное сознание неологизма произошла известная «бифуркация». Нормы благопристойного поведения, изобличавшие воспитанность человека, становились критерием благородства его происхождения и привилегированного социального статуса; стандарты «цивильности» оказывались выражением социальной иерархии Старого порядка и усугублявшегося раскола французского общества.

В то же время выражением оппозиции дворянской кастовости и придворному обществу со стороны поднимавшегося третьего сословия явилось различение «истинной», полноценной и – «ложной», поверхностной цивилизации. Тогда же, в середине ХVIII в. во Франции выявились два аспекта понятия: Цивилизация как антитеза Варварству (Дикости) и подлинная цивилизация в противопоставлении ложной (видимой). Второй аспект особенно существен с точки зрения динамики духовного развития французского общества в критическом ХVIII веке.

Характерно суждение того же Мирабо о распространенности ложного понимания термина: «Если бы я спросил у большинства, в чем, по вашему мнению, состоит цивилизация, то мне ответили бы: цивилизация есть смягчение нравов, учтивость (urbanité), вежливость (politesse) и знания, распространяемые для того, чтобы соблюдались правила приличия (bienséances) и чтобы эти правила играли роль законов общежития (lois de detail); все это являет мне лишь маску добродетели, а не ее лицо, и цивилизация ничего не совершает для общества, если она не дает ему основания и формы добродетели»[680].

Так, вместе с «цивилизацией» в обиход входила ее важнейшая характеристика – «добродетель», которая приобрела самое широкое общественное звучание, сделавшись к моменту Революции синонимом высших гражданских качеств. И если в 1789–1794 гг. собственно термин «цивилизация» был мало распространен, то vertu – «добродетель» не сходила с уст революционных деятелей. Человек, наделенный «добродетелью», становился образцом, подобно тому как идеалом становилось общество, где социальные отношения проникнуты «добродетелью». В массовом хождении этого понятия можно различить мечту о новом человеке, представляющим новый мир, новую эру, в самом буквальном смысле – цивилизацию Нового времени.

«Для объяснения позднего появления civilisation, – размышлял Бенвенист, – кроме слабой в то время продуктивности класса абстрактных существительных… мы должны учесть новизну самого понятия и те изменения, которые оно производило в традиционных представлениях о человеке и обществе. Между первобытным варварством и современной жизнью человека в обществе повсюду в мире обнаружились ступени постепенного перехода, открылся медленный и непрерывный прогресс воспитания и облагораживания, чего статическое понятие civilité (благовоспитанность) уже не могло больше выражать и его нужно было определить словом civilisation, передающим одновременно смысл и непрерывность процесса».

«Это было, – заключал Бенвенист, – не только историческим взглядом на общество, это было и оптимистическим, порывающим с теологией пониманием его эволюции, которое начинало утверждаться, иногда без ведома тех, кто его провозглашал, и несмотря на то, что некоторые, прежде всего Мирабо, считали еще религию главным фактором “цивилизации”»[681].

При транслировании придворной «цивильности» в понятие цивилизации произошла чрезвычайно важная трансформация – от придворного этикета к нормам гражданского общества, а соответственно – от эстетики к этике, от обособления частной жизни к формированию публичного пространства, от регламентированного набора правил к поиску и утверждению новых культурных смыслов. В своем продвижении в макросоциальную сферу понятие цивилизации должно было включить в себя эволюцию еще одного культурно значимого термина – «police», порядок.

В отличие от «цивильности», происходившее от древнегреческих «полис» и «полития» понятие «police» непосредственно вводило в сферу права, администрации, управления. То была вместе с тем качественная оценка этой сферы. Уже в ХVII в. французские авторы классифицировали народы в соответствии со шкалой, на нижней ступени которой находились «дикари», выше шли «варвары», далее народы, обладавшие civilité, politesse и, наконец, мудрой police. У последних «сила подчинена законам», а «самый истинный и заслуженный почет воздается духовным качествам»[682].

«Цивилизация» заместила police в этих значениях, хотя и в период Революции термин еще означал общественный порядок в широком значении надлежащего государственного устройства. Таков, например, смысл доклада Сен-Жюста в Конвенте 26 жерминаля II г. «Sur la police générale». Переведя название буквально «Об общей полиции», издатели русского собрания текстов якобинского лидера не преминули отметить множественность значений термина – «политика», «управление», а также «благонравие», «благочиние» и «цивилизованность»[683].

Что касается непопулярности самого термина «цивилизация» в революционный период, то, по Элиасу, это можно объяснить связью понятия с представлением о постепенном, эволюционном процессе. Оно было «лозунгом реформы, а не революции»[684]. Однако впоследствии Революция все больше осмысливалась как инструмент цивилизации Нового времени. Хотя оценки Французской революции в историографии претерпели в последней трети ХХ в. радикальную метаморфозу, в сознании огромного большинства французов она остается не только важнейшим событием политической истории, но и феноменом, имеющим выдающееся цивилизационное значение. Для 74 % (по данным опроса 1987 г.) Революция ассоциируется с Декларацией прав человека и гражданина[685] (против 55 % —с взятием Бастилии и всего лишь 4 % – с победой при Вальми и Днем Федерации 1790 г.). Выявляется таким образом, замечает Марсель Гоше, историческое значение Революции как «вступления в политическую модерность, ценности которой с тех пор восторжествовали повсюду»[686].

Просвещение

Цивилизационное значение Революции было опосредовано Просвещением, которое вошло в историографическую традицию Франции (как и других стран мира) в плотном с ней сплетении. По афористическому выражению Бенедетто Кроче, «Революция стала триумфом и катастрофой Просвещения. Она же стала катастрофой и катарсисом историографии Просвещения»[687]. Об этом позаботились прежде всего сами революционеры. «Пантеонизацией» классиков Просвещения –