торжественным захоронением в церкви Св. Женевьевы, превращенной в усыпальницу выдающихся людей Франции[688], сначала Вольтера (1791), а затем Руссо (1794) – революционная власть подчеркнула эту связь. Просветители, говоря словами современника (Л.-С.Мерсье), воспринимались «первыми авторами Революции».

Идею подхватили контрреволюционеры. И если революционеры провозглашением преемственности с Просвещением стремились легитимировать свою деятельность, придав ей, наряду с законностью, еще и возвышенность, то их враги ставили целью «заклеймить и демонизировать как Революцию, так и Просвещение»[689]. Почином стал многотомный труд аббата Огюстена Баррюеля «Записки по истории якобинизма» (1797)[690]. Собрав многочисленные выдержки из сочинений и писем просветителей, отец-иезуит придал своему труду вполне наукообразный вид, так что некоторые современные авторы готовы видеть в нем «первую серьезную… попытку исторической реконструкции просветительского движения»[691].

Между тем историографическое значение труда Баррюеля ограничивается, пожалуй, изобретением термина «якобинизм» с последующим (например, у Ипполита Тэна) редуцированием просветительской философии и самой Революции к якобинскому террору. Подлинное же значение труда Баррюеля далеко от историографии. Автор сделался классиком конспирологического жанра, придав всей французской, а опосредствованно и европейской (были включены все просвещенные монархи) истории ХVIII в. вид «заговора масонов и философов».

Другое дело – Токвиль, который и проработал тему просветительского «авторства» Революции на философско-историческом уровне. Разрушительный характер Революции был, по Токвилю, предопределен тем, что программу преобразований вырабатывали неискушенные в «великой науке управления» люди. В середине ХVIII в. «литераторы сделались главными государственными людьми во Франции. При этом, в отличие от Англии, французские литераторы были отстранены от политического участия, но, в отличие от «немецких собратий», «не замыкались в сфере чистой философии и изящной литературы». В результате их уделом стала политика, «отвлеченная и книжная», «любовь к общим и отвлеченным теориям в области государственного управления».

Перехватив инициативу у отстраненной от власти аристократии, литераторы присвоили ту функцию, которую при парламентской системе играют лидеры партий: они взяли на себя руководство общественным мнением. Тому способствовал образовавшийся вакуум влияния. «То место, которое аристократия прежде занимала в руководительстве умами, опустело», и, утратив вместе с политической властью общественное влияние, дворянство само поддержало новую элиту. Ее выдвижение явилось, таким образом, вдвойне закономерным.

Литераторы «проникали до корней современного им государственного устройства», а радикальные идеи переустройства общества были «им внушены картиной самого этого общества». При виде множества привилегий, «бремя которых чувствовалось все сильнее, тогда как причины их существования становились все менее понятными, – мысль каждого из них… сразу устремлялась к идее о естественном равенстве сословий». А от этой идеи – к «желанию перестроить общество своего времени по совершенно новому плану». Планы различались, но общим отправным пунктом было вместо «нескладных и причудливых учреждений», «не согласованных между собой» и «не приспособленных к новым потребностям», установить совершенный порядок на основе «простых и элементарных правил, почерпнутых в разуме и естественном праве».

Мало помалу созидалось «воображаемое общество», в котором все казалось простым и стройным, справедливым и разумным, и люди «стали жить мысленно в этом идеальном обществе». Так, впервые в истории совершилось «политическое воспитание великого народа», сообщившее Французской революции ее «особый дух»[692]. Этот дух выявился в страстной жажде новизны: «французы совершили деяние, на которое не решился никакой другой народ», создав «пропасть между тем, чем они были до сих пор, и тем, чем они желают быть отныне»[693].

Итак, истоки Революции следует искать в характере французского общества Старого порядка и прежде всего в его государственной системе. Мысль Токвиля актуальна и на рубеже ХХ – ХХI вв. Ее разделяет Роже Шартье: «Именно потому, что король, сосредоточивший в своих руках всю власть, хочет единолично править страной, возникает противовес его неограниченной власти в виде общественного мнения и умозрительной политики». Так, сам абсолютизм способствовал формированию и радикализации оппозиции. «Чем сильнее укрепляется абсолютизм, тем слабее он становится», – констатирует современный французский историк Дени Рише, оценивая административную централизацию, предпринятую Бурбонами в ХVII в.[694]

Провоцирующую роль сыграла доктрина верховенства интересов государства при сведении собственно государства к личности обожествленного правителя. «Размежевание, проведенное самой монархией между государственными интересами, которые единственно руководят действиями государя и оправдывают их, и моральным суждением, оттесненным в сознание частных лиц и руководствующимся христианской этикой, со временем обернулось против государя, которого судят, критикуют, обвиняют, поднимая на щит ценности, изгнанные из области политики»[695].

При этом, показывает Шартье, важнейшей предпосылкой утраты роялистской властью общественного престижа явились, вопреки утвердившемуся мнению, отнюдь не просветительское тираноборчество и не «поносная» литература памфлетов и низкопробных сочинений, в непристойном виде рисовавших придворные нравы. Происходило «тихое отчуждение», когда «за видимым уважением к властям и внешним следованием традиции стоит забота о себе»[696].

Параллельно происходило отчуждение французов от Церкви, в котором немало повинна опять-таки королевская власть выдвижением на первое место все тех же государственных соображений и интересов. «Включившись в Контрреформацию, Людовик ХIV, – отмечает Мишель де Серто, – опрокинул ее принцип самой манерой, которой хотел его утвердить»: «Политические институты использовали религиозные институты, внедряли в них свои критерии, господствовали над ними своим покровительством, ставили перед ними свои задачи». Религия сделалась служанкой государственного порядка, что не могло не привести, в конечном счете, к формализации религиозной практики[697].

В отчуждении от общества отчасти повинна и сама Церковь из-за той политики ортодоксальной индоктринации (см. гл. 4), которую Мишель де Серто афористически назвал «реконкистой»[698]. «Больше всего отвратили народ от религии, – пишет Шартье, – не обличения просветителей и материалистов, а религиозные наставления, обернувшиеся против себя самих из-за того, что священники предъявляли к верующим невыполнимые требования».

Шартье прослеживает этапы обмирщения католической страны. Первым наглядным показателем явилось падение интереса к религиозной литературе. При резко возросшем в ХVIII в. уровне грамотности и невиданном подъеме спроса на печатную продукцию доля богослужебных книг и молитвенников стремительно падала: если в конце ХVII в. она составляла на книжном рынке Парижа половину, то в 1720-х годах – уже треть, к началу 1750-х – четверть, а в 1780-е годы – лишь одну десятую. Место церковной литературы заняли преимущественно книги о науках и искусстве, доля которых в 1720—1780-х годах удвоилась[699].

Менее наглядны, но зато более существенны, поскольку затрагивают собственно природу религиозности, изменения в обрядовости. Самым большим достижением «католического возрождения» ХVI – ХVII вв. считается то, что Церковь к началу ХVIII в. добилась повсеместного и всеобщего соблюдения паствой основных ритуалов (причащение, исповедь, воскресная месса), которые за 200–300 лет до того паства соблюдала, по выражению Шартье, «спустя рукава». Однако подспудно развивался противоположный процесс, о чем свидетельствуют монографические исследования по Парижу и Провансу: уменьшаются (при общем росте уровня жизни)