вопросом Мишле. – В какой пропорции содействовали этому… Франция и Италия, Англия и Германия?»[661] Отметив вклад каждой из стран, Мишле выделял универсальность французского гения, его способность к творческому заимствованию и бескорыстному прозелитизму: «Франция сделалась итальянкой в XVI веке, англичанкой в конце XVIII века. Зато в XVII веке и в нашем (XIX. – А.Г.) она офранцузивала другие нации»[662].

С Мишле был согласен Гизо: «Ясность, общежительность, открытость суть особенности французской цивилизации, и особенности эти дают ей право идти во главе цивилизации европейской»[663].

Принципиально существенным в этих оценках было провозглашение открытости французской культуры, ее способности к заимствованиям как предпосылки универсальности, способности воздействовать на другие культуры. Универсальность французской культуры была осознана и представлена как особенность национальной идентичности.

Критичный к наследию Революции и особенно к формам, в которых она совершалась, Токвиль выделял ее универсалистский пафос: «У Французской революции не было определенной территории… Она стерла на карте все старые границы. Она сближала или разъединяла людей наперекор законам, преданиям, характеру и языку, иногда поселяя вражду между гражданами одного государства, а разноплеменников делая братьями; или, вернее, над всеми отдельными национальностями она создала общее интеллектуальное отечество». Пламя революционных идей в результате «зажгло всю Европу», чему, подчеркивал Токвиль, не было прецедентов до ХVIII в.[664]

Сознание отечественного вклада в цивилизацию человеческого рода согревало сердца французов в самых трагических для страны испытаниях. По словам Люсьена Февра, цивилизация – это «прекрасный подарок, сделанный Францией Европе и всему миру. Тем более прекрасный, что цивилизация вот уже три года является для нас всего лишь надеждой»[665]. Эти слова были сказаны основателем школы «Анналов» в оккупированном Париже.

Де Голль глубоко усвоил идею историков романтической школы об универсалистском призвании Франции. При этом он уточнил, что универсализм возник задолго до Революции и является коренной особенностью нации. Людовик Святой был для президента «первым французским правителем, репрезентировавшим идею универсальности – идею, что мировой порядок может быть прочным, только если основывается на справедливости и опирается на международное право, под углом зрения братских отношений между народами»[666].

«Призвание Франции, предназначение Франции – это призвание и предназначение общечеловеческие», это «служба человечеству» – говорил де Голль накануне деколонизации Черной Африки. По его убеждению, между Францией и свободой в мире «существовал многовековой пакт». Именно такое понимание национальной идентичности и международной роли Франции позволило ему, как считают даже критически настроенные французские историки, стать «великим деколонизатором» (М. Винок), ликвидатором колониальной империи[667].

Между тем сопровождавший деколонизацию подъем антиколониализма, а затем увенчавший ее «постколониализм» значительно умерили пафос цивилизаторской миссии Франции, тогда как постмодернистское изобличение цивилизации Нового времени довело эту идею почти до аннигиляции. Немалую роль сыграло и утверждение «евроустроительного» духа, способствовавшего растворению цивилизационных особенностей Франции в общеевропейских культурных процессах.

Характерно, однако, что сами европейцы – англоязычные, италоязычные и иные исследователи века Просвещения воспротивились умалению роли Франции. Отмечая влияние французской культуры на родную страну, шведский историк Гуннар фон Прошвиц риторически вопрошал: «Разве вся просвещенная Европа не была в большой мере Европой французской?.. Париж становится салоном Европы и задает ей тон. Вся Европа подражает Франции, следует ее моде, зовет к себе ее художников и вместе с новыми идеями воспринимает слова, которые их передают»[668].

А вот мнение американского профессора Джонатана Израела: Франция – «настоящий эпицентр Просвещения на протяжении большей части ХVIII в.». Начиная с 1720 г., «французский язык и культура рассеивались повсеместно, сделавшись передатчиком радикальных идей в Европе и вообще во всем Атлантическом мире»[669]. Задолго до американского профессора в лаконичной формуле это мнение о Франции выразил А.И. Герцен: «страна великой пропаганды». «Наше молодое поколение, – вспоминал русский мыслитель, – незаметно переходило от французской грамматики к французским идеям»[670].

По мнению итальянских авторов, «радикальная французская мысль не столько направляла умы, сколько волновала и будоражила их, но зачастую именно ее бурные всплески позволяют постичь глубинный смысл всего движения». Кроме того, действовал фактор языка, влияние моды, открытость французского общества, радушно встречавшего иностранцев. «Невиданная ранее культурная пластичность Франции обладала таким обаянием, которому трудно было противостоять… В разных регистрах и с разной громкостью звучала единая мелодия, мелодия раскрепощения и освобождения»[671].

Остается предположить, что идея цивилизаторской миссии сформировалась как следствие духовного процесса, происходившего во Франции в раннее Новое время и что идея эта выражала особенности культурного развития страны в ХVI – ХVIII вв. Закономерно, что сам термин «цивилизация» появился во Франции[672] в подытоживший это развитие век Просвещения. Симптоматично, добавим, что идея цивилизаторской миссии и появление неологизма сходятся к одному историческому лицу – маркизу Мирабо, отцу виднейшего государственного деятеля первых лет Революции.

«Вся история современной мысли и главные приобретения духовной культуры в западном мире связаны с тем, как люди создают и как они обращаются с несколькими десятками основных слов, совокупность которых составляет общее достояние языков Западной Европы», – писал выдающийся французский лингвист Эмиль Бенвенист, включая в эти «основные слова» термин «цивилизация». И именно Мирабо старший, по его оценке, первый в публикации 1757 г. использовал термин в современном значении[673].

Мирабо же, спустя десятилетие, писал о Франции как маяке для цивилизации Европы: «Их (французов. – А.Г.) интересует, им нравится все, что тяготеет к цивилизации; и насколько у других народов большинство нации поклоняется своим древним правилам, настолько же французская нация стремится следовать всему новому. Из этого следует, что подлинные завоевания человеческих знаний, то есть их продвижение вперед и распространение, всегда будут приходить из Франции (курсив мой. – А.Г.)»[674].

Итак, новая, обретенная французами цивилизация, суммирующая завоевания (обще)человеческих знаний, противостоит «древним правилам», еще господствующим у других народов – таков, видимо, первый манифест цивилизации Нового времени в ее мессианско-миссионерском истолковании. Во второй половине ХVIII в. «цивилизация» из неологизма, отмечал Февр, превратилась в общественный идеал, подразумевая совершенный общественный строй, становясь программой деятельности. «Просветить нацию – значит цивилизовать ее, отнять у нее знания – значит вернуть ее в первоначальное состояние варварства», – провозглашал Дидро.

На смену «дикой», «языческой» и «христианской», Европе должна была прийти Европа «разумная» (Дидро), прежде всего Европа мирная. «Просвещенность цивилизованных народов навсегда обезопасит Европу от вторжений; и чем шире распространится на Земле цивилизация, тем скорее будут исчезать войны и завоевания, равно как рабство и нищета»[675], – считал Кондорсе.

По своему первоначальному политическому смыслу понятие цивилизации было «инструментом оппозиционных кругов третьего сословия»[676]. Между тем сохранялся основополагающий культурный смысл понятия – мыслилась некая узда, сдерживающая общество и дисциплинирующая его членов на манер религии в духе известного