лишь «часть истины»: не следует в масштабах всей страны отождествлять «дехристианизацию» 1793 г. с насилием и профанацией[614]. Традиционной религии противостоял гражданский культ с присущими ему духовным смыслом, общественной функцией и четкой политической мотивированностью.

Католическая религиозность летом 1793 г. сомкнулась с контрреволюционностью. Религиозный раскол страны обернулся гражданской войной (Лозер, Вандея, шуаны), угрожавшей самому существованию Республики. В этот момент максимальной напряженности политической борьбы динамика антиклерикальных настроений, пишет Вовель, и нашла свое завершение в культе Разума. Все содеянное освящалось сугубо патриотическими соображениями, их выдвижение и пропаганда образовывали сердцевину культа. Материальные ценности шли на нужды обороны, уничтожение церковных символов оправдывали борьбой с контрреволюционным фанатизмом.

При этом борьба с контрреволюционным «фанатизмом» взвинчивала фанатизм революционной толпы, разрушавшей памятники, разорявшей некрополи. Истреблению подлежали в первую очередь наиболее почитавшиеся святыни. В Париже на Гревской площади были торжественно сожжены останки Св. Женевьевы. Республиканский патриотизм деградировал до крайностей иконоборчества, реализация лозунга «Сожжем идолы!» оборачивалась уничтожением всех знаков католического культа.

Заметной была тенденция довести искоренение религиозности в массовом сознании «до основания». Вместо религиозной внедрялась революционная топонимика, переименовывались улицы и населенные пункты[615], сами церкви провозглашались «храмами Разума». Такой была и участь главного храма столицы, согласно декрету 10 ноября 1793 г.: «Национальный Конвент по просьбе граждан Парижа, внесенной одним из его членов в качестве предложения, декретирует, что Собор Парижской богоматери будет отныне храмом Разума (курсив мой. – А.Г.)»[616].

Антирелигиозную направленность имело введение Конвентом нового, республиканского календаря (5 октября). Взамен христианского устанавливалось новое летоисчисление – от даты провозглашения Республики (22 сентября 1792 г.). Соответственно за 22 сентября 1793 г. последовал II год Республики[617]. Имена античных богов в названиях месяцев заменили названия явлений природы или сельскохозяйственных работ (см. гл. 1). Вместо неделей вводились декады, упразднялось – и это стало наиболее чувствительным ударом по обычаям – воскресение. Даты церковного календаря в целом теряли свое бытовое значение, теперь их в качестве праздников заменяли революционные события.

Мнение, что «дехристианизация» была навязана стране сверху – из столицы, декретами и комиссарами Конвента и проводилась исключительно под нажимом – отрядами Революционной армии Парижа, оспаривается в современных специальных исследованиях как упрощающее характер происходившего. Роль Центра не подлежит сомнению, но существовало и встречное движение, особенно заметное в городах при наличии в них военного гарнизона, близости к театру военных действий и т. п. В общем «дехристианизация» распространялась по стране неравномерно, и ее ход далеко не в последнюю очередь определялся отношением к ней местного населения. Такова концепция «полинуклеарного» движения, которую предложил Вовель.

Проведя картографирование частоты обращений в Конвент в пользу «дехристианизации», а также частоты случаев отказа от сана и женитьбы священников, ученый выделил по интенсивности «дехристианизации» несколько зон: 1) наиболее энергичной центральной – Центра, причем в широком смысле: от Сарты до Арденн и от Нормандии до департаментов Кот-д’Ор и Пюи-де-Дом), 2) менее активной – долины Луары, 3) запаздывавшего Юго-Востока[618].

Вовель допускает, что народная поддержка движения в провинции определялась преимущественно позицией меньшинства в лице членов местных народных обществ, объединявших политически наиболее активных граждан. Однако позиция этих местных активистов никак не укладывается в рамки эбертистского «заговора» или какого-либо иного вмешательства парижских группировок. Такая версия «дехристианизаторства», которая возлагала всю ответственность на руководителей Парижской коммуны Шометта, Эбера и др. и которой, вслед за Робеспьером, придерживалась влиятельная историографическая традиция от Матьеза до Герэна, представляется сомнительной и Озуф: «Дехристианизация была особенно интенсивной там, где инициативы центральных властей встречали одобрение народa»[619].

Доводы Озуф в пользу спонтанности «дехристианизации» выглядят убедительными. Она ссылается на составленные Вовелем карты, на основании которых обнаруживается совпадение зоны интенсивной «дехристианизации» 1793 г. с областями религиозного индифферентизма в ХIХ – ХХ вв.[620] Можно ли допустить столь глубокие последствия столь кратковременной кампании, какой была «дехристианизация», если считать, что культ Разума был навязан стране?

Уже спустя полтора месяца после развертывания кампании, Конвент, заслушав доклад Робеспьера, подтверждает принцип свободы культов специальным декретом: «Национальный Конвент, основываясь на принципах, которые он провозгласил от имени французского народа, и считая необходимым поддержать общественное спокойствие: 1. Запрещает какие бы то ни было насилия или угрозы, несовместимые со свободой культов (курсив мой. – А.Г.»[621].

Замечательна эта апелляция одновременно к «принципам» и к заботе об «общественном спокойствии». Те, кто препятствует церковной службе, еще более фанатичны, чем священнослужители, утверждал Робеспьер. Они «хотят превратить самый атеизм в какую-то религию. Каждый… может иметь по этому вопросу свое мнение. Кто видит в этом преступление, тот безумец; но общественный деятель… был бы в сто раз более безумен, если бы присоединился к подобной системе идей». Почему? А потому, отвечал «Неподкупный», что нужно «заставить уважать не только права, но и характер (sic!) французского народа».

И вот от имени французского народа Робеспьер под аплодисменты Якобинского клуба утверждал, что «атеизм аристократичен», и, напротив, «идея “верховного существа”, охраняющего угнетенную невинность и карающего торжествующее преступление, – это народная идея». Так, якобинский лидер ставил под вопрос свободу совести (ведь «аристократизм» уже был эвфемизмом «контрреволюционности»). И свою тираду последователь набожного Руссо закончил циничной фразой Вольтера: «Если бы Бога не существовало, его надо было бы выдумать»[622].

Режим диктатуры, выдвинувший для революционного правосудия принцип complicité morale – нравственного сознания как руководства в установлении «врагов народа», не собирался придерживаться принципа свободы совести и, когда потребовали политические соображения, стал насаждать религиозность с тем же рвением, с каким активисты культа Разума – безрелигиозность. Новый культ, отцом-основателем стал лично Робеспьер, получил название культа Верховного существа. В отличие от культа Разума, изобиловавшего спонтанными массовыми эмоциями, культ Верховного существа выступал в качестве акта государственной власти. То была «национальная программа» (Озуф), вобравшая в себя политико-воспитательные установки рационалистического толка.

Декрет 18 флореаля (7 мая 1794 г.) провозглашал, что «французский народ признает существование Верховного существа и бессмертие души» и что «культ, достойный Верховного существа, заключается в выполнении человеческих обязанностей». К последним были отнесены: «ненавидеть нечестность и тиранию, карать тиранов и предателей, помогать несчастным, уважать слабых, защищать угнетенных, делать другим как можно больше добра и не быть ни к кому несправедливым».

Озабоченный сакрализацией этих земных деяний Конвент декларировал необходимость установления праздников («для того, чтобы напомнить людям о божестве и об их собственном достоинстве»).

Праздники посвящались «славным событиям» Революции, «наиболее ценным и полезным добродетелям», «величайшим благодеяниям (sic!) природы»[623]. Хотя подтверждалась свобода культов, вновь учреждаемый претендовал на место государственного. Предполагалось, пишет Озуф, «установить спокойствие на нерушимых основах справедливости и возродить общественную нравственность». Учреждением государственной религии Революция должна была завершиться[624].

Мог ли