Следовательно, заключал Лависс, «законным будет… опросить (interroger) всех известных или неизвестных свидетелей нашего прошлого, обсудить и лучше понять их сведения, чтобы дети Франции могли обрести эту pietas erga patriam, которую предполагает знание истории отечества»[383].

«Отцы Республики, – подчеркивает Ситрон, – были ультра-патриотами, глубоко уязвленными поражением 1871 г. …Они вынашивали гордый, мессианский образ Франции». Его заключал в себе «малый Лависс», написанный реформатором образования школьный учебник, обеспечивавший стандарты исторического знания с 1880-х до 1960-х годов. Юный француз наизусть заучивал положения учебника: «Ты должен любить Францию, потому что природа сделала ее прекрасной, а история – великой»[384].

Основатели Третьей республики, пишет заслуженный профессор Университета Париж-VII Клод Лиозу, хорошо поняли общественное значение исторического образования. Поставив в центр обучения «триптих история – география – гражданское воспитание», они формировали «культ нации»[385].

Стремясь легитимировать режим Третьей республики и воспитать новые поколения в патриотических и демократических идеалах, реформаторы исторического образования выстраивали особую, национальную историю, дистанцированную в отношении монархии, но в полной мере сохранявшую идею французского величия. Возник, по оценке Робера Мандру, ««республиканский» образ монархического апогея»[386]. Классический пример – многотомная «История Франции», созданная коллективом ученых во главе с Лависсом. Переосмысление преемственности многовековой истории страны здесь во главе угла: история Старого порядка подводит к неизбежности Революции, Революция отождествляется с Республикой.

Лависс и его коллеги поcтарались, чтобы на нацию не пала тень ее феодально-монархического прошлого, которое стало неприемлемым для республиканской Франции. За крушение Старого порядка вина в «Истории Франции» возлагалась на последних Бурбонов и непосредственно на Людовика ХVI с его слабохарактерностью и неспособностью управлять страной. Преобразования были неизбежны, но «за беспорядок в королевстве и нереализованность монархического правления ответствен всецело он», – формулировал Лависс свое обвинительное заключение[387].

Незадачливому Людовику ХVI противопоставлялся Король-Солнце, а последнему, в свою очередь, – Кольбер, в котором Лависс видел одного из блестящей плеяды министров-реформаторов прошлого (Сюлли, Ришелье, Тюрго). Кольбер оказывался под пером Лависса «идеальным королем», «парижским королем» (в подозрительности парижан к Версалю Лависс видел одну из причин падения монархии), «другом торговцев». Кольбер мог бы завершить дело абсолютной монархии в смысле централизации страны и привести к национальному единству, что удалось осуществить лишь Революции.

Так, прочерчивалась прямая политическая линия преемственности от Старого порядка к Республике. Революция оставалась опорной точкой, но и монархия получала свою долю пиетета. «Лависс ничего не перевернул в традиционном национальном пейзаже», резюмирует Нора, но, «перегруппировав факты», получил нужный смысл[388].

Не следует сводить реформу национального образования к патриотическому воспитанию, существовали и более общие просветительские задачи. Введение в 1882 г. (законами Жюля Ферри) всеобщего начального обучения (от 6 до 13 лет) явилось непосредственным следствием утверждения во Франции всеобщего избирательного права (в 1876 г. для мужчин). Осуществлялась грандиозная программа просвещения народа, как его «обучения демократии»[389], и тут вдохновение черпали у Мишле: «Что является первой частью политики? – Воспитание. А второй? – Воспитание. А третьей? – Воспитание»[390]. Связь демократического устройства страны с народным образованием оставалась со времен Революции фундаментальным принципом республиканского мировоззрения.

Кроме единой истории, основой национального воспитания сделалась языковая унификация. Отцы-основатели Третьей республики подхватили идеи революционеров XVIII в. Французский язык стал таким же символом Республики, как триколор, «Марсельеза» и День Бастилии. Разумеется, единая школа требовала введения общего языка. Но, как подчеркивает Ситрон, республиканцы, действуя в духе Революции, проводили его форсированное насаждение: они буквально искореняли, заодно с диалектами, местные языки. Начало было положено впрочем раньше. «Прежде всего, господа, помните, – говорил в 1845 г. учителям супрефект в департаменте Финистер, – что вы посланы только для того, чтобы уничтожить бретонский язык»[391].

«Городские люди, носители среднего и высшего образования», основатели Третьей республики искренне полагали, что это и есть «высшая культура», а ее распространение – их цивилизационная миссия. Смысл последней для республиканских культуртрегеров заключался в «цивилизации варваров», каковыми (в ряду с колониальными народами и первобытными племенами) виделись французские крестьяне[392]. Требовалось, по выражению Ситрон, «национализировать» крестьян. Суть этой политики американский историк Юджен Вебер в своей, ставшей популярной во Франции книге определил: «Из крестьян во французов»[393]. Однако среди французских историков эта схема вызывает серьезные возражения.

Отношение крестьян к «национализации» было, доказывает Пьер Барраль, избирательным[394]. Сельское население Парижского бассейна и его периферии от Лилля до Клермона и от Манса до Лиона, многочисленная часть французского крестьянства, располагавшая наиболее плодородными землями страны, было в определенной степени захвачено общим для центрального региона «обменом людей, товаров и идей», а, следовательно – процессом национальной консолидации.

На Юге культурная интеграция отставала от политической. Но на рубеже ХIХ – ХХ вв. положение менялось. Республиканские законы и политика центральной власти, способствовавшие урегулированию аграрных конфликтов, в частности в Лангедоке, сделались мощным фактором «национальной аккультурации» местного крестьянства.

Большинство наблюдений Вебера о неинтегрированности французского крестьянства относятся к горным районам Альп, Центрального массива и Пиренеев. Центральная власть выступала здесь в одиозной форме лесной администрации, которая боролась с вырубкой лесов, а также с контрабандой, а этим занималось местное население. Еще в 1944 г. местные крестьяне возмущались, что маки сражаются с немцами на «их земле». Однако отхожие промыслы подтачивали изолированность этих районов.

Определенная дистанцированность в отношении к национально-культурной консолидации была характерна, по Барралю, для крестьянства тех регионов, о которых и в середине Х1Х в. говорили, что они представляют «особую часть нации» – Бретань, Эльзас, Фландрия, Страна басков, Руссильон, Корсика. Хождение местных языков, действительно, способствовало здесь сохранению отличной от французской культуры, и Третья республика, в частности своим лаицизмом, способствовала обособлению, не доходившему все же в ХIХ в. до политического сепаратизма.

Внедрение французского вместо патуа, на котором говорили крестьяне (а также бретонского, окситанских и других местных языков), сделалось мощным инструментом национально-культурной консолидации. Однако делать упор – как сейчас принято в обоснование защиты региональных языков – лишь на языковую политику было бы упрощением. Проводниками «национализации» французских крестьян становились такие республиканские институты, как участие в выборах в высшие органы государственной власти, или всеобщая воинская повинность. Разумеется, действовал такой мощный фактор, как углубление экономических связей, складывание развитой инфраструктуры путей сообщения, внедрение железнодорожного транспорта. Крестьяне в течение ХIХ в. все больше оказывались вовлеченными в национальную политику и экономику.

Со времен Третьей республики понятия «Нация» и «Республика» стали тождественными. И не случайно в названиях центральных улиц и площадей современных французских городов решительно преобладает слово «Республика», а среди политических деятелей популярны отцы-основатели: Гамбетта, Жан Жорес, Жорж Клемансо, Жюль Ферри, среди