Такова подоплека литературного вначале спора между «старыми (anciens)», сохранявшими каноническую верность классическому наследию, и «новыми (modernes)», для которых каноном становилось величие французской королевской власти[359].

Представители «новых» потребовали заменить латынь в величальных надписях французским. «Чудесные события царствования Вашего Величества вознесли французскую нацию на вершину ее величия, – провозглашал Ф. Шарпантье. – …Следует ли ей искать в иностранном языке слова для выражения своего счастья? Почему я не могу прямо сказать о заносчивости и ложной деликатности постоянного заимствования у древних римлян выражений, которые должны выразить нашу справедливую признательность Вам? Ведь Древний Рим не предлагает нам ничего столь же поразительного, как Ваша беспримерная деятельность»[360].

Итак, уже в ХVII в. возникла мощная традиция, восхвалявшая королевские усилия и провозгласившая короля «Людовиком Великим». В XVIII в. ее подхватил Вольтер, увидевший в Людовике ХIV образец «просвещенного правителя». Классик Просвещения не скрывал негативного отношения к разорительным войнам и особенно к религиозным преследованиям, но обращал внимание на культуртрегерство короля, монументальность его культурных проектов, покровительство ученым и литераторам. «Век Людовика ХIV», изданное впервые в 1751 г. в Берлине сочинение Вольтера, задумывалось в назидание современным просветителю монархам, включая, в первую очередь Людовика XV.

Однако позиция Вольтера уже в середине XVIII в. была подвергнута критики с точки зрения ставшей модной через два века проблемы «издержек величия». Лабомель указал на то, что во внешнеполитических акциях короля интересы страны подменялись соображениями личного престижа и что военные действия превращались в карательные меры за неповиновение королевскому диктату. Главный же упрек – король «забывал» и «забывал постоянно», что «власть вручается одному лицу лишь для блага всех».

«Был ли он справедлив, уважал ли он законы, щадил ли он права человечности, – полемизировал Лабомель с мнением Вольтера, – когда отягощал свой народ налогами? Когда, чтобы поддержать свои неосторожные мероприятия, придумывал тысячи новых поборов?.. Когда каждый год он отягощал государство миллионной рентой… чтобы давать празднества и строить Версаль?»[361]

Серьезный удар по возвеличиванию Людовика ХIV был нанесен в ХIХ в. Мишле писал о «безмерной мании величия» Людовика, а «методическая школа» подвергла культ Короля-Солнца последовательному и профессиональному развенчанию. «Людовик ХIV, – подводил итоги его правления Сеньобос, – умeр непопулярным, оставив население сократившимся и обедневшим, а (государственный. – А.Г.) долг слишком тяжелым, чтобы его можно было выплатить. Из-за его политики величия Франция утратила то особое положение, которое она приобрела благодаря политике кардиналов»[362].

Некая примирительная линия была прочерчена в «Истории Франции» Лависса. Квинтэссенция характеристики Старого порядка – оценка правления Людовика ХIV, который противопоставлялся своим слабым преемникам. Лависс подчеркивал, что полнота политической власти была «наиболее очевидным успехом» короля, притом, что бунты все же продолжались, становясь предзнаменованием Революции.

Лависс приветствовал завоевания Людовика ХIV, но полагал, что можно было достичь существенно большего, например – приобретения испанских Нидерландов. Можно было, опираясь на рост торгового флота, стать военно-морской державой. Между тем постоянные войны, причиной которых зачастую становилось королевское честолюбие, привели в конце концов к печальному финалу, объединив против Франции всю Европу. «У него, – заключал Лависс характеристику короля, – были качества хорошего штабного офицера; но не было ни головы генерала, ни сердца солдата»[363].

Между тем культ «величия Франции» вокруг Людовика ХIV не исчезал, усиливаясь с подъемом монархических и патриотических чувств накануне и после мировых войн. Ссылаясь на тексты ХVII в., Мартен писала о «гордости современников, сознававших величие Франции», о всеобщем «осознании принадлежности к одному и тому же отечеству». В пику раздорам республиканского времени автором-монархисткой отчетливо проводилась идея сплочения нации вокруг короля, достижения им «единения всего народа».

«Нация бесспорно существовала, поскольку отечество было прочно установлено». И сплочению ее способствовали не только внешнеполитические успехи, но даже неудачи Людовика. Когда в самый тяжелый момент войны за испанское наследство старый король выступил с призывом к нации (обращение зачитывалось во время воскресной мессы по всем приходам), казалось, что каждый в стране, по уверению Мартен, был готов «отдать все свое имущество» для поддержания военных усилий[364].

Споры о деятельности и личности Короля-Солнца перекочевали во вторую половину ХХ в. На современном уровне научных знаний, с опорой на демографическую, в первую очередь, статистику выявилась эффективность абсолютистской бюрократии, позволявшая максимально использовать национальное богатство крупнейшей в Европе по численности населения (трижды превосходившей Англию или Испанию) и по размерам обрабатываемых земельных площадей страны. Богатство страны сделалось, однако, ресурсом для беспрерывных войн и разорительных престижных проектов.

Был поднят старый вопрос о цене «политики величия». Представители наиболее влиятельной в 1960-1970-х годах школы «Анналов» (Губер, Ле Руа Ладюри) не ставили в вину королю сокращение населения. Следуя известной логике, которую связывают с именем Мальтуса, они ссылались на перенаселенность Франции: в стране было «слишком много ртов», при существовавшей производительности труда «люди все равно бы умирали». Эпидемии и голод, принимавшие гигантские масштабы в 1649–1652, 1661, 1694, 1709 гг., «унесли, плохо ли хорошо, избыток населения»[365].

Защищая Людовика ХIV от чрезмерной, с их точки зрения, социальной критики, эти ученые обращали внимание на другой и более существенный, с их точки зрения, порок: оборотной стороной «политики величия» явился все более ощущавшийся застой. В экономическом и научно-техническом отношении страна стала отставать от мировых лидеров, которыми сделались Голландия и Англия, а это и оказалось предпосылкой негативного поворота в войнах, затевавшихся королем.

«Решающей из всех, – считает Ле Руа Ладюри, – была война с Голландией. В 1672 г. могущественное средневековое королевство Людовика ХIV ринулось на штурм Голландии, самой маленькой, самой капиталистической, самой искусной страны на континенте, просвещенной страны банков и флотов, сыров и тюльпанов». Это стало «поворотным пунктом, более важным, может быть, чем Фронда, ибо именно с этого момента, с 1672–1679 гг. некоторые регионы и сектора французской экономики на 40 лет погрузились в кризис и нищету»[366].

«Людовик ХIV, – развивает эту мысль Губер, – продолжал видеть Европу такой, как в 1640–1660, – собранием католических правителей, где важны королевские браки и завещания, где идет процесс пограничных захватов, строительства крепостей и неожиданных ударов. Он не был готов понять экономику Голландии, своеобразие Англии, зарождение германской нации». Он старился, утрачивая восприимчивость и упорствуя, тогда как «Франция изменялась, а Европа еще больше. Та самая Европа, которую он не понимал» и с которой «он столкнулся, пытаясь противостоять ее движению».

Исправлять положение после смерти короля выпало французскому народу – «17 или 18 миллионам французов, мирно работавшим на полях и в мастерских, медленно с еще архаичной техникой и еще в рискованных условиях существования, но энергично, c мастерством, смекалкой и упорством, которые никак нельзя отрицать». «Это они, в конечном итоге, – подчеркивает Губер, – представляли