писателей – идеологи и борцы за Республику: Виктор Гюго, Анатоль Франс, Эмиль Золя, из историков исключительное место занимает Жюль Мишле[395].

Дело Дрейфуса

За Республику, действительно, приходилось отчаянно бороться с носителями монархической традиции, которые первоначально составляли большинство в Национальном собрании, и лишь раздоры между легитимистами, сторонниками Бурбонов, и бонапартистами торпедировали реставрационистские поползновения. Еще большую сдерживающую роль играл крестьянский фактор: крестьяне в массе боялись возврата к Старому порядку, и выступления правых немедленно оживляли у них воспоминания о притеснениях сеньоров.

Третью республику тем не менее потрясали политические кризисы, и один из них, «дело Дрейфуса» (1894–1906) прямо затронул сферу национального сознания. Уголовное дело ложно обвиненного в измене капитана французской армии, еврея по происхождению, дало толчок к развертыванию интенсивной антисемитской кампании, зачинателем которой в своей газете «Либр пароль» стал публицист Дрюмон, «автор бессмертного труда “Еврейская Франция”», как говорилось в эпитафии на его могиле, выбитой в 1942 г. (и уничтоженной распоряжением мэрии Парижа в 2002 г.).

Пространный (1200 страниц) памфлет Дрюмона о «засилии» евреев, изданный в конце 1885 г., сделался бестселлером, открыв серию подобных публикаций (по несколько дюжин ежегодно), которые психологически подготовили общественное мнение в отношении к «Делу»[396]. Cимптоматично, что начало кампании пришлось на время подготовки к торжественному празднованию столетия Революции, один из важнейших принципов которой, универсальность Прав человека и гражданина, антисемитская кампания сделала своей мишенью.

Тем не менее на первых порах верные принципам Революции республиканцы активно не реагировали. Так продолжалось до тех пор, пока не выяснилась ложность обвинения попутно с нежеланием военной юстиции его отменять. Открытым письмом Эмиля Золя к президенту Республики, вошедшим в историю под названием «Я обвиняю» (1902), где писатель потребовал вмешательства высшей государственной власти в ситуацию, уголовно-процессуальный вопрос превратился в вопрос политический, дело частного лица, попавшего в жернова ведомственного правосудия, стало государственной проблемой.

Тогда-то и выявилось в полной мере, что ультраправые ставят под вопрос национальное самоопределение республиканской Франции: если со времен Революции республиканцы вкладывали в это понятие чисто политическое содержание (вопрос государственного суверенитета), ультранационалисты придали ему подчеркнуто этническую и даже расовую тональность. Отодвигая на второй план внешнюю угрозу, они сосредоточились на борьбе с «внутренним врагом», иначе сказать – с республиканским режимом.

Не заметно германофобии у Дрюмона. Напротив, застрельщик антисемитской кампании открыто восхищался Германией – «мужеством ее солдат», «гением ее мыслителей и поэтов»; более того, клялся «никогда не использовать свое перо, чтобы разжигать к ней народную ненависть». У Морраса, как подмечает Дижон, исторический рубеж на Рейне и аннексия прирейнских провинций не возбуждали особых чувств. Идеолога коллаборационизма времен Виши, уроженца Прованса (ультранационалисты обычно бывали выходцами из провинции) заботила ситуация в столице: «его Германия – это Париж»[397].

Это была идеология «почвы и зова предков (terrains et morts)». «Именно Шарлю Моррасу, – подчеркивал симпатизирующий автор, – первому довелось придать национализму силу, которой у него никогда не было». Отвергнув «существующую форму французского сообщества»[398], идеолог и самая яркая личность всего ультраправого направления представил нацию в виде воображаемого сообщества соплеменников, наследников общего достояния. Этот «новый национализм» диктовал обращение к прошлому, каким в общенациональном масштабе был явлен идеализированный в патриархальном стиле Старый порядок. При известных различиях национализм ультраправых был тесно связан с реставрационистскими устремлениями.

С поворотом к прошлому радикально изменился эмоциональный настрой общественного мнения. «Даже став реваншистским, республиканский патриотизм, – отмечал Клод Дижон (имея в виду Гюго как певца патриотизма и Гамбетту как его «политическое воплощение»), – был в своей основе оптимистическим; он опирался на сознание силы, которую нужно только пустить в ход, чтобы право возобладало»[399]. Однако время шло, а силы не прибавлялось. Режим Третьей республики никак не мог укрепиться, страна раздиралась антагонизмами, теряя международные позиции и подвергаясь угрозам со стороны могущественного соседа.

Для националистов создались все условия. После поражения под Седаном национальное сознание было уязвлено. Самые серьезные последствия это имело «не столько для гордости народа, сохранявшего убеждение в своем величии, сколько, – считает Прохассон, – для существа его идентичности». Обращение к национальному прошлому, характерное для нового национализма, было ничем иным, как «реакцией на чувство упадка»[400].

Ультраправые разжигали общественные страсти, чтобы (заимствуя мобилизационные приемы левых) добиваться политических целей. «Упадок Франции» представители нового национализма списывали на Революцию и трактовали неизлечимой болезнью Третьей республики. И даже для более умеренных типа Мориса Барреса «золотой век» Франции был позади, а настоящее страны представало в самых мрачных тонах. «Подобно своим учителям Тэну и Фюстель де Куланжу, – пишет Дижон, – Баррес видел Францию больной… Он воспевал беспокойство и нагнетал тревогу. Земля и могилы предков – вот его девиз… В созерцании кладбищ Баррес искал свой путь», «упиваясь запахом смерти». Дух упадничества полезен, уверял он: «яростные националистические страсти необходимы побежденным народам»[401].

Объектом страстей сделались этнические предрассудки. Антисемитизм явился находкой, как откровенно признавал создатель «Аксьён франсез», Моррас: «Все казалось невозможным или трудно осуществимым без этого провиденциального антисемитизма. Благодаря ему все упорядочивается, выравнивается и упрощается. Если не быть антисемитом из патриотизма, стоило стать им из простого чувства целесообразности»[402].

В антисемитизме – и в этом секрет успеха ультраправой агитации – тесно слились средневековые предрассудки и фрустрации определенных слоев общества, обойденных историческим процессом или опасавшихся его. Этот антисемитизм, отмечает Винок, питался «старыми фантомами христианской Европы», образом изолированной, замкнутой общины, подвергнутой остракизму в силу религиозной ненависти[403]. К средневековым добавились фантомы Нового времени, в которых евреи воплощали все зло модернизации.

Евреи – это власть денег, дымящие трубы заводов, разрушение сельского уклада жизни, контрасты капиталистического города, наконец, то, что теперь окрестили «глобализацией». «Торжеством еврейства» назвал Экспо-1889 Дрюмон, с мрачным восторгом описав посещение Всемирной выставки: «Еврей сделал из нее образец своих идей. Этот гигантский базар; этот шатер, более величественный, чем дворец; этот Номадизм, струящийся золотым дождем и покрытый пурпуром; это последнее слово Модернизма – башня, напоминающая о Вавилонской башне и ее происхождении; это низменная магия со своим лживым сиянием»[404].

При таком мироощущении не имело значения, что евреев во Франции (по данным 1914 г.) было 0,2 % населения – 80 тыс. жителей нескольких крупных городов. Важно, что этот народ воплощал, как пишет Винок, «в самом чистом виде» Другое или Другого[405], чужеродное начало во французском обществе, от которого следовало избавиться.

Следуя давней роялистско-клерикальной традиции, чуждыми французской нации объявлялись, наряду с евреями, протестанты и масоны.

Сам Моррас порой снисходил до лирических размышлений относительно «монаршей милости», которой при Старом порядке пользовались евреи. Идеолог ультраправых делал