из этого свои выводы: «Наше французское государство неизменно должно вести себя как благородный и добрый опекун. Наш антисемитизм – государственный, который исключает какие-либо ненужные притеснения». Этот антисемитизм, подчеркивал идеолог, символизирует восстание против «120 лет революционного разложения»[406]. Коротко – ультраправые жаждали реванша над Революцией и, предаваясь антисемитизму, вступали в решающее сражение с ее наследием.

В этой борьбе ультранационалистическое движение затронуло глубокие пласты национальной идентичности и в первую очередь ее универсалистские устремления, отчетливо проявившиеся уже при Людовике Святом с его убежденностью, что Франция является частью многообразного христианского мира, и верой во вселенскую миссию страны. При Короле-Солнце и в эпоху Просвещения культурно-гегемонистские идеи приняли уже внерелигиозную форму. Пафос культурной гегемонии Франции, общецивилизационного значения ее культуры оставался доминантой национального сознания в ХIХ в., служа в том числе духовной компенсацией утраченной политической гегемонии.

Именно против допущения этнокультурного многообразия и признания ценностей универсализма и выступали праворадикальные националисты. Мартен хвалила Морраса за то, что во французском духовном наследии тот отделил «сущностное (essentiel)» от «второстепенного (secondaire)». В «сущностное» попали «греческая мудрость, римский порядок, трансцендентное откровение христианства». А к «второстепенному» был причислен ни много ни мало «вклад кельтов, германцев и Востока»[407]. Выходило, что в своем желании навести, по словам Мартен, «порядок» в культурном наследии идеолог ультранационализма отсеял то, что для большинства французов стало историческим основанием их идентичности.

Все, что в политике, литературе, общественной мысли расходилось с представлениями Морраса о «средиземноморском классическом духе Франции», он провозгласил национально чуждым. А это с неизбежностью обернулось культурным сепаратизмом. «Национализм Морраса не является, следовательно, «французским пангерманизмом», как утверждали впоследствии его противники. В гораздо большей степени, доказывает Дижон, это французский «партикуляризм»». Ограничение «французского духа» изнутри сопровождалось ограждением от внешних заимствований, а курс на культурную самодостаточность вел к «интеллектуальной автаркии»[408].

Итак, в конце ХIХ в. в определении французской национальной идентичности противостояли универсализм и партикуляризм, или, по-другому, культура всеобщего и этнокультурное сознание нации. Этот конфликт имел разнообразные мотивы у различных носителей. Прав Винок: нельзя сводить ультраправых к какому-либо одному классу или социальной категории, пусть даже роль лавочников и ремесленников (а также разорявшихся сельских хозяев) как наиболее расположенных к восприятию ультранационалистической идеологии вполне очевидна[409].

Можно сказать, нашедший выражение в «деле Дрейфуса» кризис идентичности расколол французское общество по вертикали, произведя болезненный разлом в различных слоях общества, начиная с самих военных. Роковую роль в судьбе капитана (затем майора и офицера Почетного легиона[410]) сыграло то обстоятельство, что он был не только евреем и эльзасцем, уроженцем онемеченной провинции, но и «политехником»: после катастрофы 1870 г. выпускники Политехнической школы стали пополнять ряды офицерского корпуса, принося с собой идеи модернизации армии и подрывая традиционную монополию выпускников академии Сен-Сира, отличавшейся корпоративным духом.

Раскол поразил и социалистическое движение. В творениях некоторых социалистов-утопистов, особенно Прудона, антикапитализм сближался с антисемитизмом, а последователь Фурье Туссенель сочинил уже первое произведение на тему «еврейского завоевания»[411]. Руководство Рабочей партии в разгар «дела Дрейфуса» заняло позицию невмешательства. Как утверждалось в манифесте Геда – Вайяна, этот кризис – «гражданская война буржуазии», и пролетарии не должны принимать в ней участие[412]. Зато в защиту Дрейфуса выступил основатель «Юманите» Жан Жорес.

Позиция деятелей культуры была далеко не однозначной. На стороне антидрейфусаров оказалась «большая» Академия: 22 ее члена подписали манифест Лиги защиты французского отечества против пересмотра дела[413]. Если учесть, что во Французской академии традиционно преобладали «литераторы» – писатели, критики, историки литературы, есть основания у тех историков, кто видит оборотной стороной кризиса противостояние Академии и Университета, «литературной республики» и «республики профессоров»[414].

Все же коллизия «литераторы vs ученые» оказывается на поверку упрощением. Среди «дрейфусаров» был Шарль Пеги, которому участие виделось исполненной религиозного смыслом борьбой за принципы справедливости и истины[415]. На той же стороне выступил Анатоль Франс, которому его мощный талант и широкое признание позволили занять независимую от академического «истеблишмента» позицию, а также еще не признанные тогда классики французской литературы Марсель Пруст и Андре Жид.

У деятелей культуры прослеживается противоборство традиционализма и модернизма. Поэты-авангардисты и писатели-натуралисты высказывались в защиту Дрейфуса, а среди литературного «истеблишмента», который образовали романисты традиционного типа и литературные критики ведущих журналов, еще до кризиса начал формироваться «литературный национализм», носители которого, борясь против влияния на французскую публику немецкой, русской, скандинавской литератур, выступали с позиций «интеллектуальной закрытости». Все новое приравнивалось к «иностранному», а иностранное – к «странному и варварскому»[416].

Раздел чувствительно затронул и высшие учебные заведения. «Техники», вроде студентов Горного института и Центральной инженерной школы, были в общем на стороне консервативного «истеблишмента». На другой стороне выступили студенты обновленных в ходе образовательной реформы факультетов, прежде всего гуманитарных и естественных наук – наряду с Сорбонной, Эколь нормаль, Коллеж де Франс, Эколь пратик. Те, кто составлял Университет (с большой буквы)[417].

Школа протестантской теологии единодушно выступила на стороне «дрейфусаров», в противоположность, понятно, католическим школам. Однако заметная часть католической общины уклонилась от поддержки «антидрейфусаров». И это можно считать одним из свидетельств, что раздел проходил не по религиозному, а по политическому принципу.

Ультранационалистов воодушевляли и финансировали «интегристы», клерикальные круги, добивавшиеся восстановления статуса государственной религии. Эта коалиция носила прагматический характер. Воспитанный в католической среде, но ставший агностиком, Моррас откровенно презирал «сочиненные четырьмя темными евреями» Евангелия. В 1926 г. папа Пий ХI осудил «Аксьён франсез», однако его преемник Пий XII под растущим влиянием фашизма в 1939 г. отменил интердикцию[418].

Знаменателен раскол в стане ученых. Среди активных «дрейфусаров» оказались добивавшиеся превращения истории в социальную науку основоположники «методической школы» (Габриель Моно, Шарль Сеньобос) и создатели новых отраслей гуманитарного знания – социологи Эмиль Дюркгейм, Морис Хальбвакс, Франсуа Симиан, культурантропологи Марсель Мосс и Люсьен Леви-Брюль.

Основатель «Ревю историк», ставшего важнейшим печатным органом в борьбе за реформу образования, душеприказчик Мишле, Моно в полной мере унаследовал универсалистские устремления своего учителя. Вначале он не вступал в борьбу, опасаясь, что его конфессиональная принадлежность (протестант) станет одним из козырей для «антидрейфусаров». Затем, счев свои опасения малодушием, занял самую решительную позицию.

Для Сеньобоса «именно необходимость защиты ценностей демократии против сил традиции обусловливает значение социальных наук». Помогая современному человеку понять унаследованные им «инстинкты, страсти, предрассудки и привычки», они тем самым способствуют формированию граждан демократического общества. Новые науки, считал Сеньобос, должны отмежеваться от «литературной традиции», т. е. от традиционной учености[419].

«Литературную традицию» защищал маститый историк внешней политики Альбер Сорель. Выразив неприятие «интеллектуа-листской», «позитивистской» и «сциентистской» тенденции, восторжествовавшей в университетской