А потому Ада подавила в себе желание как можно скорее позвонить Арфову, подавила желание включить телевизор, подавила желание куда-то торопиться и что-то делать, а просто разделась, бросилась в постель – даже не умываясь – и закрыла глаза. Скоро должна была прийти Нора, которой привычнее видеть ее спящей до полудня. К ее удивлению, она очень быстро уснула, и снилось ей все снова и заново – ночь и его руки, и его губы, и его шрамы, и его глаза, и то, как он поверил ей – или притворился, что поверил. Но там во сне, как и наяву она готова была на все, чтобы убедить его в своей преданности. Сквозь сон слышала, как открылась входная дверь, и тяжелые шаги Норы, и ее горестный вздох, когда она заглянула в спальню, и счастливо улыбнулась, плотнее смыкая веки, глубже погружаясь в сон. А проснулась только к полудню.

Нора была на кухне, готовила поздний завтрак, когда Ада, стараясь не выглядеть слишком уж счастливой, вышла из спальни, потягиваясь и старательно хмурясь. Получалось так плохо – все хотелось смеяться и петь, словно ей шестнадцать и она влюбилась впервые в жизни.

– Проснулись, наконец, – буркнула Нора, ставя перед ней чашку кофе, а Ада только молча кивнула. Чувствовала – заговорит, и зазвенит ее голос нездешней радостью, и никакие актерские ухищрения не сработают.

– Опять, небось, полночи гуляли, – продолжала ворчать домработница, и сквозь розовый туман, заливавший кухню счастьем и радостью, Ада вдруг разглядела эту женщину, приходившую к ней убираться вот уже без малого десять лет. Старая, грузная, незамысловатая, но очень ловкая. Способная таскать на себе огромные пакеты с продуктами, торговаться на рынке до срыва голосовых связок, по выходным закладывавшая за воротник. Одинокая старуха – ее собственный сын тоже прошел по статье за гомосексуализм, когда-то давно, только он сознался матери, а та его за руку отвела в службу охраны. С тех пор у ее губ пролегла суровая складка, словно страдание превратилось в морщину. Странно, но эта история тогда, много лет назад не сблизила их, не создала молчаливый заговор. Их взаимопонимание было иллюзией, хотя Нора давно превратилась в неизменный атрибут ее жизни. Ада совсем не умела заботиться о быте – или делала вид, что не умеет, раз и навсегда усвоив придуманный для нее Арфовым образ.

– Даааа… – Протянула Ада, потягиваясь. Счастливая улыбка все равно соскользнула с губ жемчужиной.

– Крепко спали, а я уж думала, давно проснетесь. Такой тут проходной двор устроили, – ворчала домработница, и Ада насторожилась. Обычно к ней никто не приходил с утра, все знали, что раньше двенадцати ее лучше не беспокоить.

– Сначала, часов в десять пришел какой-то, я его тут не видела, разговаривает странно, извините да прошу прощения за беспокойство, но одет так, что хрен ему, а не извинения – сразу видно сплошные у него беспокойства. На священника похож, только что-то без сутаны, наверно, денег просить хотел – я ему сказала, чтобы позже зашел. Потом еще от Ильи Александровича телефон обрывают, часов с одиннадцати. А потом это, – она высочила из кухни с проворством, которое едва ли можно было предположить в ее грузном теле, и вернулась с корзиной, полной цветов, ярко-алых, словно истекающих кровью.

– Принес, так с виду важный, сразу видно не мальчишка-посыльный. Но, помяните мое слово, нельзя так себя вести, если вы замуж собрались, Дмитрий-то Николаич хороший, положительный молодой человек и негоже, чтобы его невесте такие веники таскали, пусть она хоть какая актриса, я понимаю еще если б спектакль или кино…

Но Ада уже не слушала, завороженная букетом, завороженная мыслью. Это не могло быть от Германа, она сама все понимала, и он же сказал, что не сможет ей звонить, даже звонить, но вдруг, если без записки – кто узнает, кто догадается?

Среди цветов записки не оказалось, и она прикусила губу.

– А он не сказал, от кого?..

Нора возмущенно фыркнула.

– Не сказал. И я вообще думаю, лучше было его спустить с лестницы вместе с этим его букетом, а то, что вы даже не знаете, кто вам такие подарки шлет, и вовсе стыд и срам.

– Что ты ворчишь, может, это от Димы вообще, – вспыхнула Ада. – Почему ты сразу обо мне что-то плохое думаешь?

Нора покачала головой, взяла тряпку и ушла протирать несуществующую пыль в гостиной, а Ада взяла корзину на колени, укачивая ее, как маленького ребенка, мечтательно улыбаясь. Зазвонил телефон, она взяла трубку, проворковала:

– Да-да?

– Надеюсь, я не разбудил вас? – Голос на том конце был каким-то смутно знакомым, но не настолько, чтобы она сразу его узнала. Даже отнесла трубку от уха, чтобы проверить номер, высветившийся на экране, но цифры ни о чем ей не говорили.

– Нет, вовсе нет, но…

– Как вы себя чувствуете? Вчера вы скрылись так внезапно – и вечер потерял все свое очарование разом, – Сайровский. И обрушилась на нее сразу снежной лавиной реальность, отчаянное ее положение. Как Герман был прав. Беги, беги, куда же ты скроешься? Народный избранник не собирался отступать, поняла. Просто потому, что всегда берет то, чего ему хочется.

– Много лучше, спасибо… Шампанское не мой напиток, точно, – она даже нашла в себе силы рассмеяться. Нужно помнить – не одно ее самолюбие задето, не о ней вообще речь. Если вдуматься, этому старику только повод дай, и он Германа уничтожит. Обвинит в каких-нибудь мифических преступлениях – или даже реальных – но она теперь прекрасно понимала, есть вещи, которые, как бы они ни были тебе противны, приходится делать. Потому что на кону стоит слишком много – если бы она поняла это раньше, то не жгло бы так мучительно ее чувство вины перед Вельдом. Сайровский на том конце линии молчал, видимо, ждал чего-то, и вдруг она поняла – розы от него, вовсе не от Германа, и даже не от Димы и не от какого-нибудь тайного поклонника, и словно укололась о цветок, который рассеянно поглаживала во время разговора.

– И спасибо за… цветы. Они великолепны, – хотелось отшвырнуть корзину, скорее, скорее убрать с колен этот гнусны знак того, что она так просто не отделается, а на том конце звучал смех, довольный, сытый смех, и Ада почувствовала, как от ненависти скручивает все ее внутренности.

– Ну что вы, такая мелочь. Они и вполовину не так прекрасны как вы. Надеюсь, я скоро увижу вас?

– Надо уточнить у Ильи… у моего агента насчет расписания… я совсем ничего не могу запомнить, а он знает все мои свободные минутки, – протянула она, убирая корзину на стол, отходя на другой конец кухни, чтобы только не смотреть на эти проклятые цветы.

– Что ж, мой секретарь у него уточнит, – он рассыпался в комплиментах, пожеланиях здоровья и витьевато попрощался. Ада стояла у окна, в бессильной ярости сжимая в руке телефон, чувствуя, как поруганное, надрывается ее самоуважение – даже не спросил, что она сама думает по этому поводу, даже не поинтересовался. Вот так – поручит секретарю, и они сядут с Арфовым на телефон, сверяя расписания, есть же и у президента дела, много дел, и, конечно, это ее график подчинится, и все будет будут отложено, чтобы угодить первому человеку в стране, и назначат дату, даже впишут в ежедневник, наверное – и как это будет звучать? «Вторник, 13, 13:00 – обед, 14:30 – трахнуть Аду Фрейн, 15:00 – встреча с…». И, могла поспорить, назначат свидание на самое ближайшее время, короткой строчкой – между обедами, встречами, подписанием бумаг, между важными государственными делами – пригвоздят ее душу к позорному столбу. И она ничего не сможет сделать, и Арфов ничего не сможет. Даже если она будет на коленях перед Ильей стоять, разве он ее послушает? Что ему ее чувства, он всегда точно знает, как для нее лучше – и это, конечно, все происходящее, и этот звонок, и эти розы – это успех, редкая удача, но отчего так хочется выть, так хочется что-нибудь разбить, почему так хочется, чтобы было плохо и еще хуже, но только бы не это «лучшее»? Она резко обернулась, швырнула телефон в стену, чувствуя, как ярость слезами подкатывает к глазам, кинулась к корзине с цветами, скинула ее на пол, и принялась топтать, топать эти чертовы розы, чувствуя, как шипы врезаются в босые ноги, и эта боль утоляла ярость, и эта боль была яростью, и она приносила облегчение.