Наконец успокоилась, повернула голову, глядя на Нору, застывшую в дверном проеме, и подумала, а ты, старая карга, на кого шпионишь ты, кому докладываешь? Арфову, это ясно, но, может быть, кому-нибудь еще? Может, службе охраны, Герману, может, желтой прессе, зарабатываешь свои лишние тридцать серебряников, может быть, людям Сайровского, кому, кому? Глупо думать, что Нора ей верна – она же собственного сына обрекла на муки, на смерть. Какие могут быть сомнения, едва Ада выйдет из комнаты, та бросится звонить, бросится доносить – и вопрос только в том, кто об это узнает первым? Кто узнает, как она сейчас топтала подарок от президента страны? Что же за мука – эта жизнь в аквариуме, на виду у всех, где нельзя просто разозлиться, нельзя просто рассвирепеть.

– Эта дурацкая роза меня уколола, – ну и глупости лезут с ее длинного языка, но что сказано, то сказано, что сделано, то сделано. Ада отступила на шаг, разглядывая разорванные, переломанные цветы, алые, такие же алые как капли ее крови на зеленых листьях.

– Ну и намусорили вы, – ровно произнесла Нора и принялась убирать с пола цветы. Ада сбежала в ванную, заперлась, и там уже, включив воду, позволила себе разрыдаться, и так не хватало ей Германа, так не хватало его – даже не совета, нет, просто присутствия рядом, чтобы помог усмирить эту ярость внутри, это отчаяние, чтобы своими простыми карими глазами смотрел на нее, чтобы сказал, что делать, или просто обнял, чтобы обратил в страсть ее злость, чтобы в плену его самоконтроля и она смогла взять себя под контроль, и придумала бы, как вырваться из замкнутого круга, как все исправить – но его не было рядом, и не будет никогда, вдруг поняла она, не будет, не будет, не может быть, пока все идет так, как идет.

Страшно было встретиться с Норой и опять гадать, что и кому она расскажет, и когда из офиса Арфова снова позвонили, она даже обрадовалась голосу «дорогой-Нелли».

– Гражданка Фрейн, вы нам срочно нужны, – ее суховатый тон давал какой-то сбой, впервые на ее памяти Ада слышала такую нервозность в ровном официальном тоне. – У нас тут ЧП, приезжайте как можно быстрее.

***

Офис гудел, как растревоженный улей, даже охранник не улыбнулся ей на входе, а «дорогая-Нелли» была так бледна, что, казалось, может слиться цветом с листом писчей бумаги. Ада впорхнула в приемную, поймала взгляд этой женщины, которую по ее мнению давно следовало уволить, и сама удивилась тому, как равнодушно отнеслась к провалу собственных интриг. Разве имело это значение сейчас – их непонятная вражда, ее происки? Она же делала это не только для самоутверждения и не потому, что была так уж зла – а просто потому, что иначе ее жизнь оказалась бы совсем пустой. Привычка находить врагов, противников, не слишком опасных, но достаточно интересных, почти стала ее второй натурой, но теперь, когда в ее жизни, наконец, начало происходить что-то по-настоящему значительное, она отказалась от этой привычки с легкостью, поразившей ее саму. Как ни пыталась, не могла найти в себе ни озлобленности, ни даже раздражения против Нелли, и та, словно почувствовала – так благодарно, облегченно посмотрела на Аду. Словно тронулся весенний лед, и Ада, которая стала вдруг там много замечать и столькому придавать значение, подумала, да ведь эта старая дева же просто-напросто влюблена в Арфова. Влюблена давно, безнадежно и бесповоротно. Поняла вдруг, сколько муки та терпит, пожалела ее, сама была в таком же положении – ну почти в таком же. И ласково улыбнулась. Может, конечно, ей просто казалось, что все вокруг должны быть влюблены из-за ее собственного состояния, но внезапная трезвость видения противоречила этому предположению.

– Что за шум, что за суета? – Пропела она, стараясь казаться максимально расслабленной и одновременно не слишком сияющей, не время сиять.

Нелли покачала головой и указала на дверь кабинета Арфова.

– Вам лучше сразу к нему…

Ада кивнула, секунду помедлила у двери в кабинет, набрала в грудь побольше воздуха, всего секунда, чтобы сосредоточиться, нырнуть в ледяную воду и – играть, играть, играть как никогда не играла. Арфов был бледен, еще бледнее Нелли, она никогда не видела его таким. Он широкими шагами ходил по кабинету, у него тряслись руки.

– Ты хоть понимаешь, что ты натворила? – Заорал он, едва за ней закрылась дверь. Значит, зря она надеялась, что все сойдет с рук, значит завертелись уже механизмы. Но ее жизнь так круто начала меняться, было бы странно, если бы это не коснулось окружающих – но она же старалась быть осторожна… И тут же вспомнила о цветах, о том как неожиданно вчера уехала с праздника, о том, как вызывающе на этот праздник собиралась – да уж, осторожна. Она никогда не слышала, чтобы Арфов так орал – ну то есть никогда не слышала, чтобы он так орал на нее, какими бы из ряда вон выходящими ни были ее поступки. Из чего следовало заключить, что он что-то знает – вот только что? За время, прошедшее с их последней встречи, она умудрилась натворить многое – и любой из этих поступков был достоин порицания. С другой стороны, пока ей неизвестно, что именно он имеет в виду, нельзя было подавать виду, что за ней числятся какие-то грешки – начнешь каяться и расскажешь слишком много. А ни отношения с Германом, ни то, что случилось с розами Сайровского, ни даже ее новый образ мыслей, как ей казалось, не приведут в восторг ее агента. И делиться с ним всем этим она не собиралась до тех пор, пока он не прижмет ее к стенке.

– Ты чего орешь? – Спокойно осведомилась она, плотнее закрывая дверь, проходя по его кабинету и удобно устраиваясь в кресле. Требовалось все ее самообладание, чтобы сейчас не подать виду, как ее испугала его ярость.

– Да потому что ты делаешь хрен знает что, подставляешь нас всех и вообще не думаешь своей тупой головой! И зачем я только с тобой связался, идиотка!

Она подождала пока он проорется, надеясь услышать что-то конкретное, но это были эмоции, эмоции и еще раз эмоции – и никак не поймешь, что его взбесило. Ада почувствовала, что начинает заражаться от него, но продолжала играть в непонимание – для нее более естественным было бы орать в ответ, но сейчас это не годилось. Она спросила себя – что сделал бы Герман? – и ответ пришел сам собой, словно он был рядом, словно он шептал ей на ухо. Бесстрастность была его сильнейшим оружием, и Ада старалась казаться равнодушной.

– Да что случилось-то? – Она все же позволила своим рукам задрожать, вытаскивая сигарету, закуривая, она позволила себе выдать нервозность – но только так, чтобы не показалось, будто она в чем-то чувствует себя виноватой. Как же тонко надо было играть, чуть ли не за гранью ее возможностей, но если она где-то и фальшивила, если ее и выдавали глаза или мимика, Арфов был не в том состоянии, чтобы заметить.

– Шляешься непонятно где, спишь непонятно с кем, но ты бы хоть думала башкой, когда снимаешь номера в отеле на свое имя, хоть следи, чтобы не попадаться журналистам, у тебя же свадьба скоро! Фильм! Карьера чертова твоя! Сайровский в тебе заинтересован – а ты все это хочешь похерить?! Дрянь блудливая!

Его оскорбления пролетели мимо – так она удивилась – и когда он на секунду замолчал, успела вставить слово: