И все же она торжествовала, и кошка, свернувшаяся у нее в животе, довольно урчала, потягивалась, щурилась одним глазом – праздновала победу. Столько она этого ждала – а пары алкоголя и собственные чувства с лихвой компенсировали его отстраненность. Но был у этой победы горький привкус, и она закурила, чтобы о нем не думать. Герман тоже курил, гладя в потолок со своим фирменным равнодушным выражением лица, и она, глядя на него, ловила себя на том, что пытается проникнуть в его мысли. Но вопреки тому, что обычно мужчины раскалывались как орех – то сами выбалтывали свои секреты, то просто становились настолько прозрачными, что и спрашивать ни о чем не нужно было, Герман оставался закрытой книгой. Было это странно, как если бы он считал произошедшее еще одной разновидностью физического упражнения, приносящего, как любой спорт, довольно приятные ощущения, может быть, даже более приятные, чем бег или отжимания, но, в сущности, сильно переоцененные.

«Глупый, – мурлыкала кошка, свернувшаяся у Ады в животе. – Я тебя еще всему научу». Но Ада не верила кошке. Он стал как будто дальше от нее, чем раньше, недостижимее, и о чем он думает, оставалось загадкой. И все же он заговорил первым.

– Ну что, стоило оно того? – Какая-то горькая ирония мелькнула в его ровном голосе, и не поймешь, спрашивал он ее или себя, но Ада ответила прежде, чем сообразила, что обращаться он мог и не к ней. Во всяком случае, на нее он не смотрел.

– А разве нет? – Курить, лежа в постели, стало вдруг как-то неловко, и она села, чтобы лучше видеть его лицо, не заботясь о том, что простыня скользнула вниз, даже красуясь, словно спрашивая – неужели мало тебе моей красоты, чего же ты еще от меня хочешь?

Он как-то странно улыбнулся, осознанно, четко, и она вдруг почувствовала липкий ужас от этой улыбки – словно пришли в движение невидимые ей механизмы, завертелись шестеренки, застучали молоточки, и растянулись его губы, автоматически, мертво. Она вдруг вспомнила о Давиде и подумала – не палач улыбается, а гильотина. И следом за ужасом удивительный жар полыхнул внутри, по помертвевшим, заледеневшим щекам. «Больная» – Вельд так называл ее, и кто-то потом тоже, но теперь она вдруг подумала – а что если и правда больная? Должна бы чувствовать себя уязвленной, а вместо этого хочет его – снова! – и готова что угодно терпеть, даже то, что близость его отдаляет ее, а улыбка – и вовсе пугает. Не удержалась, протянула руку и коснулась его груди, где билось сердце – билось ровно, сильно, равнодушно. Но даже это не остудило – она подумала вдруг – хотела ведь узнать, что у него внутри, и, кажется, ошиблась, ничего там нет, только пустота в броне из принципов, сухости и порядка. Только равнодушие… но не складывалось, или шампанское было виновато в том, что она разглядела в нем дракона, родственного той змее, что жила в ней? Но нет, невозможно, в сполохах огня, в грохоте взрыва видела ведь его глаза, а за глазами – жизнь, гнусную тварь, которую надо ото всех скрывать, но именно твари с некоторых пор Аду и интересовали. Вельд не так уж в ней ошибся, просто, думала, разбудил в ней чудовище, а сам с ним не справился. В себе он ошибся, не в ней. Она же выжила – и это было еще одним подарком Давида – вот это понимание. Она же выживала и выживала, может, именно это умирающий силой называл?

Сердце билось под ее рукой, словно уверяя ее – нет, нет, нет здесь ничего, уходи, не суйся. Почувствуй себя оскорбленной, почувствуй задетой, ты же так хорошо умеешь обижаться, обидься, не лезь.

– И долго ты собираешься от него вот так бегать? Знаешь же, что далеко не убежишь, – произнес Герман, и Ада покачала головой. Зачем сейчас говорить о Сайровском, о том, что ждет за порогом его квартиры, о завтрашнем дне, о необходимости снова притворяться, и – хуже всего – решать что-то. Сейчас она другую загадку пыталась решить, в кого же угораздило ее так втрескаться – в призрак, в миф, в его ауру уверенности, в эту его пустоту? Или не ошибалась в ней змея, чувствовала сквозь клеть его ребер дракона, чувствовала монстра, их родство, и присматривалась и стремилась прильнуть, обвиться вокруг?

Молчала – что тут ответишь? Да знает она все, знает, но к чему сейчас об этом, если он сам не собирается раскрывать ей свои тайны. И не будь она так очарована им, ей бы хватила этого адюльтера, и она бы ушла в рассвет, спокойная, довольная, но ей было мало. Может, это любовь, может, жадность, может, монстры ее души, только ей мучительно хотелось, чтобы он раскрылся, показал, что там у него внутри живет, а он, как назло, все крепче запирался, возводил бастионы, и она думала – есть ли в нем то, что стоит так охранять? Если есть – она сделает все, чтобы оно вырвалось наружу, пусть даже спалит ее, как она спалила Вельда, пусть даже мир уничтожит. Чего стоит мир, в котором она не может его, настоящего, обнимать?

Его не устроил ответ, и он, наконец, потушил сигарету, посмотрел на нее, и за его зрачками, ей показалось, бесновалось пламя, но сердце билось ровно. Он повернулся на бок, устраивая подушку между рукой и щекой, одним движением устраиваясь комфортно, и избавляясь от ее прикосновения. Посмотрел на нее внимательно. Не спрашивал снова, но она чувствовала, ждет ее ответа. Ей стало неуютно – и она подумала, он же людей допрашивает, это его работа. Он не только ходит на приемы, сообщает стране, что не о чем волноваться, он же еще в серых комнатах с искусственным светом смотрит на преступников, лжецов, террористов, убийц, каждый день смотрит много-много лет подряд. И если он хочет услышать ответ на вопрос, нужно же ответить, но почему он так впился в нее взглядом, словно думает, что она что-то скрывает – ведь она, вся перед ним, до самых последних, самых грязных мыслей, до самых светлых, самых нежных надежд. Она поежилась – ей стало холодно от его взгляда. Потянулась, чтобы закутаться в простыню, согреться, спрятаться, но он протянул руку, оттянул белую ткань вниз, мягко, но так, что не поспоришь.

– Я… я не знаю. Я не хочу, – тряхнула головой. Так по-детски это прозвучало, но как еще объяснить эту беспомощность перед ним, перед президентом, перед любым, кто имеет власть, когда она зависит от воли даже каких-то безымянных чиновников из комиссии, что уж говорить о лидерах страны. И зачем это объяснять? Он ведь сам все понимает, сам все сказал: бегай – не бегай, не убежишь.

– Не хочешь, – ровно произнес он, и она вдруг подумала – да он же сдерживается из последних сил. Неужели может быть так, что все это – его барьеры, его агрессия, ровная, гладкая, внеуничтожающая холодность – это просто попытка скрыться от нее, потому что она подобралась слишком близко? Не верилось – но верить так хотелось. И он снова протянул руку, и коснулся ее груди, и ледяной шок обжег ей щеки, и она посмотрела на него так нежно, как только могла. – И что с того?

Не понимала, что он от нее хочет услышать, что, какой ответ ему нужен, но от его рук снова разбегались искорки по телу, и она могла не это преодолеть, не могла собраться с мыслями, только покачала головой, прикусила губы, чувствуя, что в ее жизни, кажется, не было еще ни одного настолько болезненного эротического переживания. И вдруг поняла – он не верит ни одному ее слову. Она с ним откровенна, открыта, но ее натиск, ее погоня за ним – разве он может этому поверить, он, чья профессия – раскрывать ложь, разве он может верить ей – профессиональной лгунье?