С того дня в ней что-то надломилось, и, хотя она все так же замазывала синяки на скулах, все так же кричала на него, все так же ревновала, все так же чувствовала себя оскорбленной – как он мог предпочитать ей каких-то шлюх? – что-то в ней изменилось, она теперь словно повторяла давно затверженную роль, без прежнего чувства, без прежнего отчаяния.

Иногда, возвращаясь со съемок раньше положенного, она встречала дома не приятелей Вельда, а других, странных мужчин, не одурманенных наркотиками, и удивительно трезвый муж только мрачно смотрел на нее, быстро выпроваживая своих гостей, и они скомкано прощались, убегая и пряча в свои серые портфели какие-то бумаги. И когда, случайно ей в руки попал один из таких листков, и она увидела, что это стихи, гнусные вирши, высмеивающие Президента, ОЕ, саму жизнь, она не колебалась, она донесла. А потом была встреча в ресторане, странное предложение агента службы охраны считать себя его любовницей, она теперь думала – неужели они тоже пытались так ее защитить? – а потом был долгий путь домой, когда она просто не могла вернуться в их квартиру, было блуждание по улицам, какой-то гостиничный номер, где она простояла под душем несколько часов. А потом было возвращение домой, и Вельд в гостиной, мертвый, убитый двумя выстрелами, а вовсе не застрелившийся, как об этом объявили – и не стоило рассказывать об этом никому, но она рассказала Давиду, все, все до самого нутра – как тогда сползла на пол, как вцепилась в ковер и выла, выла как собака от тоски, что Вельд ушел, что его больше нет, потом смеялась от облегчения, и звонила по данному ей номеру, и просила приехать, и как носила траур, и как почти бросила пить, и как молчала, закованная не то в свое горе, не то в свою тайну, не то в облегчение. Как хоронила мужа в закрытом гробу, как стояла рядом с матерью покойного, которую видела впервые в жизни, как эта серая от горя женщина смотрела на нее, гладила по голове, утешая, как пыталась поддержать, и от этой поддержки самой Аде становилось невмоготу, но она не могла даже плакать. И никому не могла обо всем этом рассказать, конечно же, даже Илье, который, кажется, все-все понимал, но никогда не обсуждал напрямую…

Она рассказала про Диму, про Илью, про то, как жила и как живет сейчас, и только про Германа умолчала, скованная какой-то внезапной стеснительностью – эта ее мечта была слишком хрупкой, чтобы говорить о ней вслух. А еще даже ее эгоистичность пасовала перед таким признанием. Каково было бы Давиду, каким бы равнодушным он ни казался, выслушивать, что новый герой ее грез – начальник службы охраны.

Утро наступило почти неожиданно. Давид отстранился, потянулся, смешно прижимая к себе искалеченную руку, и Ада не испуганно, но сочувственно смотрела на него, глаза ослепли от слез, но она как-то умудрялась видеть, каким серым было его лицо. Он включил свет, шесть утра, ему сменяться скоро. Она молчала, глядя на него и не понимая, как посмела, как решилась поделиться с ним, с предателем, но невозможно же столько лет носить в себе это, рано или поздно она бы кому-нибудь рассказала. Пусть это будет Давид, подумала. Мы же с ним, несмотря ни на что – родные. Подумала – у него же кроме меня и нет никого. Ну, кроме его дружков, таких же извращенцев, но знала, сердцем чуяла – они сгинули давно. Никому он не нужен, никто о нем и не помнит, это она одна, как дура, все хранит тот фильм с ним, слова пьесы вспоминает – только это тоже немало, вдруг поняла, стоит ее исповеди. И чувствовала – он ничего не знает ни про фильм, ни про то, что она о нем вспоминала, – а все равно думает так же. Может, выслушать ее исповедь – это его попытка попросить прощение. А может, он и правда любил ее когда-то, может, ему просто не все равно.

– Я так много наболтала… А о тебе ничего и не спросила.

– Я умираю, Ада, – просто ответил он, и она кивнула – подтвердил ее догадку. И не стала утешать – как тут утешишь, что скажешь?

– Может, тебе найти какого-нибудь врача, может, деньги нужны?

Он отмахнулся, указал на бутылку рома, о которой они так и забыли, и ей стало тепло – он не пил, не спал всю ночь. Он, правда, ее слушал. И есть ли разница, что он собирается делать с этой информацией?

– Это и так слишком много. Приду, лягу, выпью за твоего покойника, хотя он того и не стоит. Но я так много о нем знаю, да и через тебя он мне теперь считай, что родственник.

– Как думаешь, он… его… из-за меня? Из-за того, что я сделала?

Давид криво усмехнулся.

– Нет, Ада. Это из-за того, что сделал он. Донесла бы ты или нет – он бы все равно попался, все попадаются. Только он тогда утащил бы тебя с собой без малейшего сожаления, а глядя на меня, ты можешь убедиться, что тебе бы там не понравилось. Но ты зря надеешься, что я отпущу тебе грехи и утешу твое раздутое чувство вины, – он щербато улыбнулся. – В богатстве и бедности, да? В болезни и радости, ты должна помнить, мы с тобой когда-то тоже так собирались. Может быть, оно и лучше было бы для тебя, окажись ты там. Красивой жизнью это не назовешь, но вот всякой дряни типа твоего нынешнего женишка или агентика – гораздо меньше.

– Дима? Да нет, он же просто… – но Давид уже приложил палец к губам, указал на левое запястье, и скрылся куда-то за кулисы, и сколько бы она его ни звала, не вышел к ней. Отчаявшись его дозваться, она собралась и незаметно выскользнула на улицу – уже начал ходить транспорт, уже было совсем светло, не страшно, можно ехать домой.

Она вернулась в свою квартиру, упала в постель, к счастью, пустующую, крепко уснула, надеясь, когда проснется, сходить в театр еще раз, узнать адрес их ночного охранника, найти его, может быть, чем-то помочь…

Но когда она выспалась, эта мысль показалась ей глупой, а потом позвонил Илья и долго орал в трубку насчет того, что она проспала все на свете, и потекли такие загруженные дни, что у нее просто не хватало времени навестить театр и Давида, хотя она думала об этом каждый день. И каждый день говорила себе «завтра», не слишком торопясь исполнить собственное намерение. И когда все же попала в театр, и узнала, что Давид умер несколько дней назад, испытала облегчение. Теперь ее секреты были в полной безопасности. Она даже не уточнила, когда именно это произошло, от чего.

Мертвым все равно, подумала. И чувство вины перед Вельдом отступило, хотя Давид и грозился, что этого не произойдет. Она продолжала работать, продолжала улыбаться с рекламных плакатов, заигрывать с политиками, обманывать Диму, дразнить Арфова и втайне желать, каждую ночь засыпая, каждое утро просыпаясь, что Герман куда-то испарившийся, появится, что она увидит его, и они, наконец, поговорят, как он когда-то ей обещал. Чувствуя себя достаточно чистой для него теперь, она ничего так не желала, как встретить его снова. Но прошел май и наступил июнь, и отгремели выборы прежде, чем ее желанию суждено было осуществиться.

***

Вечер начался со скандалов – Ада хотела поехать на очередную вечеринку, которую Сайровский устраивал в своем предвыборном штабе для «своих друзей», то есть тех, кто поддержал его компанию и способствовал победе. Конкурентов, впрочем, у него и так не было, но не один Арфов считал, что необходимо демонстрировать свою способность быть благодарным, а потому подобные этой вечеринки и концерты без перерыва продолжались уже неделю. Дима ехать отказался наотрез. У него была запланирована серьезная операция на следующее утро, и он хотел выспаться вместо того, чтобы весь вечер следить за тем, сколько Ада пьет и с кем кокетничает. Она же, больше раздраженная тем, что он не слушается ее капризов, чем действительно мечтая туда попасть, назло ему надела одно из самых своих вызывающих платьев в любимой, патриотичной черно-алой расцветке, пригрозила, что он еще пожалеет о том, что бросил ее одну. Выскочила из дома и принялась звонить Арфову – пожаловаться и потребовать, чтобы он сопровождал ее на празднике. После получаса криков, слез, угроз отправиться туда пешком и в одиночестве, Илья все же согласился заехать за ней, но только для того, чтобы отвезти на мероприятие. Остаться там он не мог – у Ады было приглашение всего на два лица, и его жена в этот дуэт не вписывалась никоим образом.