Она сама не знала, чего было больше в этих слезах – нервного напряжения последних недель, шока, испытанного страха или жалости к этому человеку. Тогда, десять лет назад она тысячи раз мысленно представляла себе их встречу, потому что чувствовала, что должна что-то сказать ему, что-то объяснить, оскорбить его, наконец, – как он оскорбил ее. Потом она отвлеклась, жизнь закружила, и она перестала думать о нем, не простив. И никогда не представляла, что будет плакать о нем, а теперь, вопреки тому, как она относилась к Давиду, вопреки тому, как подло он с ней поступил, ее сердце рвалось на части от сожалений о потерянной, уничтоженной, растоптанной красоте. Несмотря на все ее бесконечные мысленные репетиции, ей совершенно нечего ему сказать, не о чем его спросить. Не только потому, что прошло слишком много лет. То, во что он превратился, совсем не напоминало ее фантазии. И прошлое, которое было между ними, вдруг стало легче, прозрачней, сползло шелковой накидкой по ее плечам, упало к ногам. Она ощутила себя так, словно скинула с души огромный камень, который зачем-то тащила с собой все эти годы. Она почувствовала – он ничего не должен ей. И она ему ничего не должна. А он молчал, удивленно глядя на нее сквозь клубы табачного дыма, и, сознавая свое уродство, не смел подойти к ней и успокоить. Да и какие могли быть утешения – там, где умирает красота, женщину не утешить ничем.

– Что они с тобой сделали? – Рыдания постепенно стихали, и Ада уже принялась вытирать щеки, не чувствуя, что размазывает по ним потекшую тушь, превращающуюся в грязь.

– О… о… это долгая история совершенно не предназначенная для твоих нежных ушек, – он снова щербато улыбнулся. Ада не чувствовала никакого злорадства – только боль, глядя в ощеренную темными зубами уродливую пещеру его рта. Она покачала головой, потом быстро нашла сумочку, извлекла из нее бутылку рома, булочки, сыр, шоколад. Искала сигареты, конечно же, но, по мере того, как доставала еду, в ней крепла уверенность, что нужно его угостить. Давид казался таким… истощенным. Еда, вода и ночлег – самое естественное, что может дать один человек другому, вспомнилось ей. Неужели тоже какая-то книга? Или что-то из ее собственных мыслей?

– Будешь? – Она боялась подходить к нему близко, словно его уродство могло ее заразить, но, обругав себя бесчувственной тварью, все же подошла. Протянула ему еду, засомневалась насчет алкоголя. Стаканов не было, а пить из горлышка при нем… после него…

Ада зажмурилась, сделала большой глоток рома, и протянула ему бутылку, чувствуя, как внутри все обожжено возмутилось такому варварству. Но от этого горячего, почти уже привычного чувства все вдруг стало не таким безумным, а он – не таким уж пугающим. Даже если это он шел за ней по пятам, пугая. Давид… то, что некогда было Давидом, прозрачно кивнул, устраиваясь удобнее и принимая угощение. Она подумала, что раньше он проявил бы чуть больше такта. Наверное, прошедшие годы его научили принимать то, что дают, без разговоров.

– Спасибо, – наконец, выдавил из себя он, расправляясь с булочками, быстро, аккуратно, так чтобы ни одна крошка не упала на пол. С прожорливостью вечно недоедающего. – В последнее время я научился есть, даже если не испытываю голода, но это не страшно. Как видишь, к ожирению это не привело.

Он шутил. Он все время шутил насчет того, что с ним было, и это так напоминало прежнего Давида, который мог смеяться, кажется, надо всем на свете, что она решилась и села рядом.

Это было слишком – пахло от него как-то странно, бестелесно, лекарствами и мылом, но не человеком. А еще дешевым табаком. Аду затошнило, но не вскакивать же теперь, и она просто сидела рядом, смотрела прямо перед собой, чтобы не смотреть на него. Опустошенная, уставшая, марионетка, сдернутая с нити.

– Зачем ты шел за мной на улице, ты меня напугал.

– Я? – В его голосе послышался смех. – Я же сказал, я тут ночным сторожем тружусь. Думаешь, я стал бы отлучаться, чтобы побегать по улицам за какой-то девчонкой, рискуя потерять эту прекрасную работу?

Она чуть кивнула. Он же не хромал – глупо было подозревать его.

– Расскажи мне о себе. Кое-что доходило даже до нас, но из первых уст это, наверняка, прозвучит гораздо более захватывающе. Нам иногда даже кино показывали с твоим участием, – он покосился на ром, потом, словно решившись, сделал глоток, протянул бутылку ей, как когда-то давно, в их общем розово-романтическом прошлом, но она отрицательно покачала головой. Он усмехнулся, она услышала этот шепелявый всхлип, и почувствовала укол стыда.

– Работаю. Если видел фильмы, значит, знаешь и все остальное. Замужем была.

Он вздохнул как-то шумно и спросил, как-то безучастно, хотя она слышала ложь в его интонациях.

– Была? Разошлись что ли?

– Он умер, – отрезала, догадываясь, что он знает это и без нее. О самоубийстве Вельда долго шумели. Но она вовсе не собиралась об этом говорить с Давидом – да и ни с кем не собиралась об этом говорить. Замолчали.

– Моя карьера тоже, знаешь ли, была стремительной, – через паузу, точную театральную паузу зачем-то поделился он. – Менее фееричной, чем твоя, конечно, но что ты хочешь – провинция. Хотя и мне есть, чем гордиться. Два года в закрытой клинике, потом стройка у черта на куличиках. Потом немного ближе чертовых куличек. И так постепенно все ближе и ближе к Столице. А пару недель назад пришел приказ об амнистии, спасибо нашим великим бессменным и бесценным руководителям. Они решили, что бессмысленно кормить меня дальше за государственный счет. В целом они правы, я несколько… подрастерял прежнюю выносливость.

Она не слышала даже горечи в его шутках. Только усталую гулкую пустоту.

– Я много думал о тебе все это время. Знаешь, как это бывает. Ловил все слухи о тебе, смотрел все фильмы с тобой по многу-многу раз, думал, какой она красивой стала, моя принцесса, – так же ровно проговорил он, а она вдруг разозлилась. Это обращение – такая издевка, особенно если вспомнить, как он с ней поступил. Еще секунду назад чувствовала, что им нечего делить, и надо же было ему опять сунуться к ней в душу. Оказалось, обида там не выкипела, только притаилась.

– Да? А я думала, что я настолько тупа, что не вижу дальше своего носа, и всегда вызывала у тебя отвращение, граничащее с ненавистью, – процитировала она ему его же показания. Арфов нашел способ ее с ними ознакомить – как раз, когда она металась в истерике и кричала, что все ложь, что Давид абсолютно нормален, что он не мог так с ней поступить.

Он удивленно посмотрел на нее и даже протянул руку, чтобы коснуться, но тут же отдернул, спохватившись. Его привычнее жесты и то, как он останавливал себя, вызывали в ней острое чувство стыда, настолько острое, что оно затачивало ее злость еще сильнее.

– Черт, Ад, ты что, злишься? – Он выглядел ошарашенным – она посмотрела на него, чтобы убедиться в этом. На обезображенном лице светилось недоумение.

– Я думал, ты поймешь. Что должен был им сказать, что мы были близкими друзьями? Тогда они вряд ли поверили бы, что ты не знала о моей… склонности.