***

Они сидели голова к голове, в темном театральном зале, и она рассказывала ему все. Рассказала о том, как Вельд ворвался в ее жизнь, обжигающе яркий, как не понравился ей, как раздражала ее его самодовольная, самонадеянная манера относиться ко всему, в первую очередь к ней самой. Раздражала и привлекала одновременно – их с Давидом неудачной помолвки ей казалось где-то в глубине души, что она и не заслуживает иного, трогательного отношения, и Вельд в избытке давал ей унижений и страсти, всего пополам. После той встречи, когда она переживала мучительный скандал, когда он пел ей на ушко песенку, он вцепился в нее мертвой хваткой, словно, действительно, влюбился, хотя, может быть, просто играл. Он считал, что она испорчена до мозга костей, и словно был очарован этой мнимой испорченностью. Приглашая ее на танец всякий раз, когда они встречались, он всегда мешал ей танцевать, нашептывая что-нибудь скабрезное. И со все возраставшим интересом она слушала его. Он говорил, что она редкая стерва, он всегда любил таких, он придумывал, что она распущена, он был уверен, что она не просто знала о Давиде, но и участвовала в каких-то мифических оргиях. И Ада, которая в глубине души все еще оставалась застенчивой девочкой, с трудом преодолевавшей привлекательность собственного тела, чувствовала, что эти рассказы манят ее куда-то в темноту, в бездну, в нереальную трясину, где душно, гадко, нечем дышать, но так сладко пахнет смертью и развратом. Сердце билось чаще, когда он подходил к ней, и вот она уже начинала делать радио громче, когда играли его песни, интересоваться им, ждать, что он пригласит ее на очередной танец и опять споет какую-нибудь гнусность, которую ее воображение подхватывало с таким удивительным упоением. Он был слишком огромен для нее, всеобъемлющ, слишком силен, слишком размашист, но ей нравилось, что перед ней, такой маленькой, он мог встать на колени посреди огромного зала, позируя для фотовспышек, мог подхватить ее на руки и закружить, мог сорвать поцелуй и долго гордиться пощечиной, которой она отвечала, мог приехать к ее квартире в своей открытой машине, заполненной цветами так, что ему самому почти не оставалось места, мог петь под ее окнами свои песни до самого утра в тот короткий период, когда отменили комендантский час. Где-то в глубине души она понимала, что это поза, рисовка, что это во многом лишь дань его имиджу Казановы и способ раскрутить новый альбом сладких песенок про любовь, но не могла не поддаться. Вельд говорил ей – мы похожи, девочка, мы поладим, – и постепенно она поверила в это, захотела поладить с ним, тем более, что в его глазах читалась неприкрытая страсть, а ей так хотелось доказать самой себе, доказать всему миру, даже Давиду доказать, что она желанна и прекрасна.

Когда они познакомились, он спел пророческий стишок и вскоре стал сниться ей, ее ужасный Вельд, чудовище из сказки о красавице и монстре. Он и был монстром, сатиром, прятавшимся за дерзким взглядом темных глаз, за непослушной прядью, выбивавшейся на белый лоб, за его широкой, дурашливой улыбкой, за его видом большого ребенка. Подававший надежды музыкант. Лидер сверхпопулярной музыкальной группы. Автор собственных песен с бесконечно чувственными губами и глубоким голосом, от которого, она слышала, некоторые женщины приходили в такой восторг, что сдирали с себя белье. Он и говорил так – глуховато, негромко, низко, как-то неприлично, от чего ей становилось так сладко не по себе. Он был сатиром и не скрывал этого, он был алкоголиком и совсем немного умалишенным. Он был жутким эгоистом, и, пробуя на вкус этот мир, не собирался останавливаться, чем бы ни грозила ему неумеренность. Но это была не любовь, тогда нет.

– Я знаю людей, которые считают, что он был гением, – бросил Давид.

Она кинула. Вероятнее всего, был. Слишком его было много, так не бывает, чтобы человек такой широты не был поцелован Богом. Но он тратил так много сил на то, что не имело к божественности никакого отношения, что в итоге загнал в ловушку самого себя.

Он был словно пожар в джунглях, опасный и всесокрушающий, и когда он пришел и сказал, что она змея, она согласилась быть для него змеей. Их страсть, вспыхнувшая от одного слова, одного взгляда готова была разрушить все на своем пути и, прежде всего, их собственные жизни. Но ему мало было завоевать ее, ему хотелось, чтобы она пошла с ним во тьму, в ужас и сладость болота, в котором он жил, и потому он никогда не притворялся, был с ней тем, кем являлся в действительности, он хотел, чтобы она доросла до него – или опустилась до его уровня, и, завороженная, она шла на все. И вот уже они ни дня не проводили без выпивки – и именно он объяснил, что вино – обман, а истина в джине, роме, в виски, он учил ее пить, учил ее разврату, учил ее не стыдиться собственного тела, и это было так уместно, это готово было стать ее профессией. Он портил ее, а ей казалось – она учится жизни, учится получать удовольствие от каждой минуты, они скандалили как сумасшедшие, клялись никогда больше не встречаться друг с другом, но проходило несколько дней – или часов – и их снова тянуло друг к другу и они кидались навстречу, словно изголодавшиеся, дикие звери.

Но она искала в нем то, чего ей недоставало. А он – то, что любил в самом себе. И прежде, чем они разобрались, он сделал ей предложение, а она согласилась, и Арфов пришел в ужас, убеждая ее, что кончится это плохо. Что она домашняя девочка до мозга костей, и он даже сомневается, можно ли это из нее вытравить, а Вельд – негодяй и развратник, что они разойдутся меньше, чем через год, что он ее бросит, а Илье потом вытаскивать ее из депрессии, что она от него сбежит, а Илье потом выкручиваться и пытаться устроить развод, что даже для него будет проблематично.

Ада смеялась в ответ, кричала, что она счастлива, и так уверенно лгала об этом, что верила самой себе. Она не рисовала себе будущее – будущее с Вельдом не существовало, но не существовало и прошлое, а это так прекрасно, это так лечило ее от боли, от разочарования, что – почему было не рискнуть?

Она рискнула, они поженились, и была пьяная вечеринка, отличавшаяся от всех остальных вечеринок только цветом ее платья, и был недельный загул по барам, по дорогам, по городам ОЕ, которые все были так похожи, что едва ли она могла найти в них различия, и было возвращение, и работа, на которой так трудно сосредоточиться с похмелья, и Вельд, зависший в своей студии, писавший новый альбом, приходивший домой все злее и злее, пивший все больше и больше. Он оживлялся, только когда она закатывала ему скандалы, словно и ему нужно было унижение, чтобы любить ее, и они жили так, вцепившись друг другу в горло, не в силах расстаться, не в силах стать нормальными. Илья причитал, но продолжал вытаскивать ее из неприятностей, подсчитывать деньги и уверять всех, что творческий союз и не может быть спокойным, а сам в глубине души боялся, он признавался ей позже, что она погубит свою карьеру на корню. Но пока все шло даже слишком хорошо, ей прощали ее выходки, а желтая пресса любила их – и делала им рейтинги, повышала к ним интерес.

Вельд часто взрывался по поводу и без, но со временем она заметила, что больше всего его раздражает их странное положение. Самая скандальная пара в стране, он преуспевающий музыкант, она известная актриса, но на ужин у них вся та же синтетическая пища. Его оскорбляло, что его женщина носит искусственные украшения и фальшивые меха, чтобы поехать куда-то отдохнуть, нужно просить разрешение, а ведь Ада никогда в жизни не видела моря. В те моменты, когда в нем просыпалась какая-то дикая, невыносимая нежность к ней, он грозился, что отправится далеко-далеко от Столицы и там своими руками завалит какого-нибудь медведя, чтобы одеть ее как королеву, чтобы доказать, что он может получить даже невозможное. И Ада смеялась – он всегда ее смешил – и думала, он так опоздал родиться, ему бы в пещеры, забивать мамонтов, зачинать бесконечное количество детей и умереть совсем молодым стариком. Но моменты нежности случались с ним все реже и реже, а потом Вельд и вовсе стал поднимать на нее руку. Их постель всегда была полем битвы, но она готова была это терпеть, потому что порой Вельд был фантастичен, но однажды он ударил ее во время бурной ссоры, и вскоре это стало скорее правилом, чем исключением, и она узнала, у него появилась любовница, потом другая, потом третья, а потом она потеряла им счет. Однажды она решила, что беременна – ошиблась, это был просто сбой цикла, вызванный слишком бурным образом жизни, – но сказала об этом ему, и он носил ее на руках несколько дней, пока в очередной раз они не поссорились, и он не ударил ее в живот, расчетливо, злобно, крича, что лучше ее ублюдок сдохнет сейчас, чем родится в этом гребаном нищем мире.