Он мягко забрал из ее рук очередной пустой бокал, и она почувствовала, как искры побежали по коже снова, пробежали, взрываясь тысячей маленьких салютов в каждой клеточке ее тела. Чуть покачнулась, специально, конечно, и он взял ее под руку, отводя в угол, к креслам, что стояли по периметру, так, словно она вовсе не опьянела, не чувствовала себя плохо, а просто решила присесть, взял так жестко, что она вдруг почувствовала себя в тисках, и не было в нем больше ничего от робота, от рыцаря, а был только мужчина, который самодовольно распоряжался, но это оказалось неожиданно приятно, и так сладостно было снова чувствовать прикосновение его пиджака к голой руке, вдыхать запах, ощущать себя под охраной, в полной безопасности, и она чувствовала, нетвердо ступая, садясь, глядя на него снизу вверх, угадывая все бесчисленные выражения его невыразительного лица, что никакой он не робот, но внутри, там, за клеткой глаз, таится такое чудовище, которое нельзя выпускать на свет. Она сама была такой, чувствовала сродство, видовое сходство. Все что угодно можно отдать, только бы никто не увидел, не понял, что там, внутри живет, питается кровью и страхом. Она сама играла, чтобы скрыть это – огнедышащую ненависть, энергию ядерных бомб, мечтающих уничтожить все и вся. Он носила в себе бездну, в которой сгинуло столько людей, и делала все, чтобы казаться проще, глупее, скандальнее, предсказуемее, чем была, чтобы никто и никогда не узнал этого дракона, который таился внутри. И он прятал свое чудовище за сухостью, бесстрастностью, – она понимала. Можно убивать, предавать, пытать, можно делать, что угодно, ради того, чтобы монстр был сыт и не рвался бы наружу.

И прижималась к его рукаву, чувствуя, что он уже владеет ее рукой, а потом и плечами, за которые он придержал ее, усаживая на стул, а потом шеей, по которой скользнуло его дыхание, когда он наклонился к ней, и ее глазами, которые не отрывались от него, умоляя о чем-то, и каждой ее мыслью, и каждым ее вдохом и выдохом. Они почти не разговаривали, но он так точно выполнял приказ, и ей не было ни мгновения скучно, только тепло и искорки бегали и бегали, и когда одна из них попала на язык, она сказала.

– Я хочу уехать, я хочу домой.

Он посмотрел странно, опять, так, как когда-то смотрел отец, и она не уловила – а обычно это было так легко, – что за мысль пронеслась в его голове.

– Вы понимаете, что это большая ошибка?

– Я понимаю, но я не могу, просто не могу…

– Вы пьяны. Утром вы будете об этом жалеть.

– Я хочу уехать.

Он огляделся. Праздник продолжался, но на них уже смотрели с любопытством, и он подозвал одного из официантов, прошептав что-то ему на ухо, потом исчез, и напрасно она искала его в толпе глазами, напрасно оглядывалась, пока официант помогал ей выйти из зала, спуститься по ступенькам. Она видела, краем глаза, серо-черный форменный ворот рубашки под черным пиджаком, и понимала, что она идет с один из службы охраны, потому не вырывалась, и он осторожно помог ей спуститься по ступеням, сесть в какую-то машину, где она откинулась на сидении и закрыла глаза. Куда он повезет ее, может быть, к Сайровскому, туда, где ей и нужно находиться? Может быть, сейчас дверь откроется, и сядет в машину президент, и за ними поедет сопровождение, и будет все гнусно и грязно, может быть, даже не очень долго, и может быть, прямо в машине, а еще, может быть, ее потом доставят домой, и на пороге встретит Дима, и ни о чем не спросит, потому что он так отвратительно тактичен, а может, он ничего и не поймет, а может, он знал, давно знал, что так будет.

Но дверь открылась, и на сидение рядом с ней скользнул Герман.

– Я сказал, что вам стало нехорошо. Это все, что я мог для вас сделать, – сухо пояснил он, она кивнула – глупо было рассчитывать, что он станет ради нее изобретать сложную ложь. Да и ни к чему. Машина тронулась, и когда чуть качнулась на повороте, она почувствовала, как ее колено прижалось к его ноге, и как он отстранился, назвал адрес ее квартиры. С тихим писком навигатор принял маршрут.

Ехали в молчании. Ада смотрела в окно, огни города уплывали назад, а она все ехала и ехала, кажется, целую вечность, рядом с ним, и так хорошо, так сладко было от этого, что хотелось, чтобы они не приехали никогда. В какой-то момент она закрыла глаза, но не уснула, а просто ушла в себя, в свои ощущения, в тишину и простоту этой ночи, боясь пропустить хоть один миг наедине. Машина начала тормозить, Герман чуть тронул ее за руку.

– Вы почти дома. Рад был вам помочь, – просто форма вежливости, он тут же отстранился, и тогда Ада открыла глаза, повернулась к нему.

– Я хотела попросить вас кое о чем…

– Да? – Он обернулся, и она увидела в темноте его лицо, и свет фонаря мазанул его по щеке, и так причудливо заиграл в темных зрачках, словно языки пламени лизнули его глаза. Она тряхнула головой, потянулась. Ему некуда было бежать, и когда ее руки скользнули по его плечам, ее губы нашли его рот, он просто не мог отстраниться.

***

При тусклом свете торшера, стоявшего у постели, смогла, наконец, разглядеть. У него были самые обычные карие глаза, и резкие морщины полосовали высокий лоб. Ему было за сорок, волосы на висках уже начинали серебриться, но постоянные тренировки делали его тело почти совершенным, она знала и тридцатилетних, которые не могли похвастаться такой фигурой. На левом плече красовался след от давнего сильного ожога, а на спине, слева, где-то у сердца три родинки складывались в равнобедренный треугольник. Внизу живота, змеился шрам, и, водя по нему кончиками пальцев, она думала, банальный аппендицит или, может быть, предательский удар ножом? Его кожа была очень здорового, светлого оттенка. Его губы оказались жесткими. Она всегда видела его только тщательно выбритым, а сейчас щетина постепенно начинала проступать, но еще не царапалась. Она изучала его тело как дорожную карту, искала путь к его сердцу, но, конечно же, заплутала. Ничего о нем не говорили эти детали, как не говорила его квартира – чистая, просторная, хорошо обставленная, но как-то чувствовалось, что женщины в ней появляются ненадолго и нерегулярно. Торшер стоял близко к постели, а еще несколько книг стопкой лежали на прикроватной тумбочке, значит, он читает перед сном – или читал много месяцев назад, потому что никак нельзя было понять, живет ли он здесь регулярно или просто приводит сюда женщин, оказавшихся достаточно настойчивыми, глупыми – или влюбленными, как она.

Он изучал ее тело, как избалованный ребенок свой рождественский подарок – сперва с восторгом разрывая яркую упаковку, потом со все нарастающим интересом пытаясь узнать, чем эта железная дорога или гоночная машинка отличается от сотен тысяч других железных дорог и гоночных машинок. И, конечно же, она чувствовала, с неизбежным разочарованием, которое могло наступить в любой момент – ведь, в самом деле, что за разница может быть между одним телом и другим. Ее души он не трогал, к своей не подпускал, – и может быть от этого, а может быть, потому что вовсе не было в нем примерещившихся ей чувств, а только злость и желание отомстить унизившему его Сайровскому – он показался ей довольно эгоистичным любовником, больше озабоченным своими, чем ее ощущениями.