– Извините, я должен ненадолго вас покинуть, – галантно произнес он, и она снова заулыбалась, заученно, мертво, но и облегченно тоже. – Только вот я обещал, что вам не придется скучать… Герман!

Она уже и сама увидела, а прежде, чем увидеть, ощутила по запаху, неуловимому человеческим обонянием, по собственному сердцу, ломанувшемуся о ребра, по воздуху, внезапно ставшему странно густым. Герман Бельке возник как тень, когда солнце вдруг выходит из-за туч, моментально, четко, прямо за плечом Сайровского.

– Вы ведь, кажется, знакомы? В любом случае, я хочу, чтобы гражданке Фрейн было весело. Ты постарайся, а я скоро вернусь, – сколько она его не видела? Месяц, полтора? Внутри точно канонада взрывов, и, наверняка, румянец проступит под слоем пудры на щеках, и, наверняка, дрогнули губы, и ее предает собственная, так ладно сидевшая маска, идет трещинами, разваливается на куски. Но даже захлестнувшие эмоции не помешали заметить и ненавидящий взгляд Сайровского, брошенный на Германа, и то, как он подозвал начальника службы охраны, второго человека в стране! – точно собаке приказал «к ноге». И как бесстрастно все это выслушал ее безупречный рыцарь, низвергнутый идеал, как ни один мускул не дрогнул на его лице. Она вдруг подумала – как унизительно, должно быть, для него стоять сейчас рядом с ней, охранять ее, точно пес от других гостей, чтобы ни один не приблизился, не покусился на кусочек мяса, который присмотрел для себя хозяин.

А ведь Сайровский и ей тоже хозяин, подумала, и странно ощутила себя – словно десерт на праздничном столе, словно Изольда, в плену у Тристана, словно осколок других историй, попавший по ошибке в современный, скучно-серый калейдоскоп. Но так было это смешно, так невероятно, что вот она на праздничном ужине, и все словно специально складывается так, что закончить ночь ей в постели сегодняшнего триумфатора, и ни Димы, как ни удивительно, ни Ильи рядом, чтобы отбить, защитить, ограничить его произвол, а рядом стоит и смотрит, чтобы она не сбежала, чтобы не претендовал на нее никто больше – тот единственный, в чьей постели ей бы хотелось оказаться.

Рассмеялась, допивая шампанское и ставя куда-то в сторону пустой бокал.

– Отличный вечер, не правда ли? – Страх перед ним совсем ушел, испарился. Ей до ночи точно ничто не угрожает, а там такая мерзость начнется, что впору наутро самой в петлю, так чего ж теперь бояться, стесняться чего?

– Да, – он ответил бесстрастно, но настолько бесстрастно, словно само это слово далось ему с трудом, застряло в горле и никак не желало выходить наружу.

– И повод какой чудесный, – заявила и снова рассмеялась, не могла удержаться, так горько, так обидно ей было, что она уже поделена и распределена. Как-то сразу все поняла и почувствовала, догадалась вдруг, почему новый президент был с ней так обходителен, так внимателен, а теперь пришло время платить по счетам. И надо же, она никогда не думала, что с ней это может произойти, Горецкий был так стар, что она как женщина его не интересовала абсолютно, а другие, видя его покровительство, не решались с ней так обращаться, но теперь все по-другому. Так смешно – она с первого своего дня в профессии бежала от этого ощущения поруганности, со всех ног бежала, а оказалось, осталась на месте и теперь все, не шевельнешься, паутина вокруг, и не выбраться. Да и надо ли выбираться, когда он тут стоит рядом, такой безучастный, и есть ли разница – Дима, этот мерзкий старик с розой в петлице, кто-то другой?

– Плохо вы меня развлекаете, – и снова расхохоталась, так что даже слезы выступили на глаза, и кое-кто даже обернулся, и она ответила вызывающим взглядом, принялась утирать кончиками пальцев выступившие слезы, чтобы только не испортился макияж.

– А мне показалось, вам весело, – она впервые взглянула на него, и так и замерла с пальцами, прижатыми к уголку левого глаза, потому что глянула на нее из его зрачков такая ледяная злость, такой зверь, что она задохнулась. Герман Бельке был в ярости – и она стала невольной причиной, и, в самом деле, он же тоже чувствует себя униженным, поняла. Но что такое его унижение по сравнению с тем, что приготовлено ей? И все же – вот оно, этого она хотела, подцепить его панцирь, взглянуть на его суть, увидела, что теперь, довольна? Неприглядным было это зрелище и обидней всего, что не она – причина, но разве он виноват, он-то что может сделать? Это же она, если так посмотреть, это она снималась в предвыборных роликах Сайровского и очаровывала его, так что по всему выходит, Герман тут не при чем, и не имеет она права на нем срываться. Этот образ мыслей был ей несвойственен, она подумала, вот глупая влюбленная девчонка, уже находишь ему оправдания.

– Вы танцуете? – Смех исчез, испарился, обожженный его ледяной злостью, и она уже смотрела примирительно, чуть ли не заискивающе. – Хотя нет, не стоит, пожалуй. Лучше давайте выпьем еще шампанского!

Она показала глазами на проходившего официанта, пусть ухаживает за ней, убранной к жертвоприношению овцой, от некоторых привычек было так трудно отказаться.

– Я не пью, да и вам, пожалуй, уже достаточно, – медленно произнес он с каким-то странным выражением глядя на нее.

– Думаете, для этого… может быть достаточно? – Тихо ответила, поймала его взгляд, и по рукам, по скулам побежали искры, ледяные, колючие, ток по рукам, по лодыжкам, по всему телу, и это не похоть, не отчаяние, что-то другое, незнакомое, заговорщическое, сладкое. Смотрела ему в глаза, мысленно все объясняла, что не удалось объяснить в тот раз и, случая, может быть, больше не представится, все рассказывала, без утайки и без надежды быть понятой. Но он как будто понял, чуть заметно кивнул, подозвал официанта, протянул ей бокал, чуть усмехнулся, взял себе, и она подумала, какой он, когда выпьет? А какой по утрам? А как он спит? Она часто видела его с сигаретой, интересно, пахнут ли его руки табаком? С кем он живет, кого любит, что ему снится? Так ли жестки его губы, как кажется, когда он пытается улыбнуться, когда молчит? Он, ее ледяной король, оказался человеком, но что это был за человек? Молится ли он перед сном, как пьет кофе по утрам, пьет ли? Что такое чувствовать прикосновение его руки к обнаженной коже? Целует ли он любовницу в плечо после?

Два бокала с тихим звоном соединились.

Словно похороны или свадьба, не разберешь, а он, чуть усмехаясь, стоял рядом, и не было вопроса важнее того, какими становятся его глаза в полной темноте спальни. Прикусила край бокала, пробуя на вкус безвкусное стекло, пригубила напиток и вдруг сообразила, никакого тоста не было, но он, сделав символический глоток, уже убрал стакан, и она поморщилась. Мог бы поддержать ее, некрасиво напиваться в одиночестве, одиноко так напиваться, но ведь это для нее завтра не будет, а ему еще жить, ему еще работать, хранить закон и порядок в этой чертовой Объединенной Евразии, объевшей ее жизнь со всех сторон. Она нахмурилась и залпом допила бокал, вот так, именно так, и если уж очень хочется заполучить ее, так пусть ее душа, ее память этого не сохранят, и может быть, тогда получится жить дальше, просыпаться по утрам и дальше, играть, конечно, теперь у нее будут только лучшие роли, и никакие Комиссии ей не страшны. Но все равно чувствовала – это проводы, похороны части ее души, еще одного маленького кусочка, и никому не объяснишь, в чем разница, между пьяными загулами с Вельдом, между ее нескончаемыми случайными романами, между ее фарсом с Димой, и этим грызущим, насилующим чувством, которое вызывает в ней перспектива ночи с Сайровским. Герман косвенно подтвердил, но ей и не нужны были подтверждения, она все верно поняла. И в голову не приходило, что можно уйти, можно уехать – так это будет демонстративно, но дело даже не в том – просто не было в ней решимости, ни капли, не хватит ей сил взять и выйти из зала, найти машину, сбежать. Не хватит смелости, так уверенно ею уже распорядились, что у нее словно руки отнялись, голова отказала.