Ада остановилась, огляделась – перекресток – куда бежать, где ее дом? Но дом был далеко, а рядом возвышалось какое-то смутно знакомое здание, и она подумала – есть же сторожа, есть охрана, есть ночные смотрители, – и подбежала к знакомым неузнаваемым дверям, замолотила кулаками, и дверь распахнулась, приглашая ее внутрь, беззвучно, и она нырнула в темноту еще более непроглядную, чем серая темнота улиц, и, прижавшись спиной к двери, пыталась отдышаться, надеясь, что он, ее странный преследователь, не придет за ней сюда… в театр.

Она удивленно огляделась, глаза привыкали к темноте, а потом рассмеялась, звонко, истерично. Куда же еще она могла бежать от всех проблем, от всех страхов – конечно, в театр. Ночью он казался совсем не таким, как днем, не таким, как она привыкла его видеть.

– Эй, здравствуйте! – Закричала она в темноту, когда смех стих, но отозвалось только эхо, и она, повинуясь странной фантазии, пошла вперед, по знакомым коридорам и пролетам, к зрительному залу, к ровным рядам кресел, по проходу, скользя руками по обивке, слушая, как гулко звучат шаги в тишине, успокаиваясь. Она очень редко играла в театре, очень, и теперь, думала, надо это исправить, ведь здесь так привычно, так безопасно, но хороших пьес не пишут, вот беда, а старых, что были бы актуальны, почти и не осталось. А театр не кино, не отвлечешь зрителя ни телом, – слишком уж далеко, не коснуться, – ни спецэффектами. Но как же она любила это место – сейчас вдруг осознала, всегда любила, и скучала по нему – пыльная обивка кресел под бархат, уверенное возвышение сцены, горько-ностальгический запах пустоты.

Не просто театр – квинтэссенция театра, театр ночью, лишенный зрителей. Наверное, не будь она актрисой, она ощущала бы страх или грусть в этом помещении, но она была тем, кем была. И внутри казавшегося заброшенным здания, она ощущала себя как в коконе, как в материнском чреве. Она словно сама была таким театром, в его гулкой пыльной безлюдности чудилось ей отражение собственной нечастной души. Здесь кто-то был, она вспомнила, кто-то всегда есть в общественных зданиях, но охранник все не появлялся, и ни звука, кроме цоканья ее каблуков и ее сбившегося дыхания, и она, улыбнувшись, кинула сумочку на край сцены, поднялась сама, слушая, как изменился звук ее шагов – стал значительнее, громоподобнее. Подумала – а вдруг тень, что шла за ней, сейчас прячется в зрительном зале, и посмотрела туда, в гулкую пустоту сиротливых кресел, но никого не видела, никого и ничего, и только горел в уголке указатель пожарного выхода, и никого не было в целом мире. Но разве здесь с ней что-то может случиться? Она ощутила себя колдуньей в собственном колдовском королевстве, и ее фантазия, разыгравшись, успокоила ее, убедив – тень только примерещилась ей, охранник спит давным-давно, и никто не станет ей мешать.

Ада закрыла глаза и дышала, дышала этой сценой, представляла себе ряды зрителей, застывшее и следящие за ее игрой – игрой, Господи! Не за тем, как под тонким свитером обрисовывается контур ее груди, не за тем, как искажается ее лицо в пароксизме притворной страсти, не за тем, как она оголяет плечо или красуется стройными ногами. Нет, им важно, как движутся ее руки и ноги, ее гибкое, все еще молодое тело, как звучит в пустом помещении ее чуть охрипший голос, как горят, ярче всех софитов ее необыкновенные глаза.

Она вдруг почувствовала этих людей, призраков отмененного прошлого. Вот они сидят, в первом ряду, мертвецы – отец, доработавшийся до остановки сердца, мать, умершая неизвестно от чего в психиатрической лечебнице, может быть, даже покончившая с собой, мать, которую так ненавидел ее дядя, что даже перестал общаться с собственным братом, когда тот на ней женился. А вот и сам дядя, мирно ушедший в мир иной в своей постели на шестьдесят пятом году жизни. И еще, Вельд, улыбающийся, искрящийся счастьем, самоубийца Вельд с двумя пулевыми в голове, черт возьми, Вельд! Вильгельм Штибер, стеснявшийся своего имени настолько, что не расставался с псевдонимом ни на сцене, ни в постели. Единственный человек на свете, который умудрился покончить с собой двумя выстрелами – в висок и почему-то в затылок – и так хорошо притворявшийся самоубийцей, что она не задавала вопросов, не спорила и хоронила его в закрытом гробу. Но сейчас он выглядел вполне живым и не терзал ей душу. Она видела горящие глаза ее близких и друзей – и тех, кто не был ей близок и не дружил с ней, мертвецов, с которых уже нет никакого спроса за то, что они когда-то поступали с ней несправедливо. И одно из кресел пустовало, место для Давида, подумала, но и радовалась, что не видит его среди собравшихся. Она смотрела в пустоту восхищения мертвых глаз, и слова сами собой начинали срываться с ее губ – она исторгала из себя, как менструирующая женщина – все лишнее, все уже ненужное, то, что так хотела бы уметь забывать. Все прочитанные когда-то книги, заученные пьесы, пустые монологи, цитаты. Она сыпала правительственными сводками, она выкрикивала официальные лозунги, она произносила, она играла – отдавала миру всю эту уже не нужную ей информацию. И чувствовала, как освобождается от этих пустых слов, как светлеет в голове, как становится легче дышать. И прекрасно понимала, что это самообман, что пройдет совсем немного времени и в ее теле опять накопятся запасы сил, энергии и информации достаточной, чтобы подарить новую жизнь, сильную, смелую в своей безнадежном сражении со смертью. Она знала, что все, что она исторгнет в мир, скоро снова народится и скопится в ней, распространится и начнет давить тягучей полнотой внизу живота, пока стрелки ее внутренних часов не перейдут за полночь, и все, что скопилось, выльется отвратительным грязным потоком. Так очищается тело, так очищался и ее разум, чтобы потом начать все сначала. Обычно она избавлялась от лишних слов в собственной квартире, когда оставалась одна, но в пустом театре это было как-то естественнее, проще… действеннее.

Шумно выдохнула, стоя посреди сцены, закрыла глаза – ушло почти все, почти вся память истлела, проговоренная, но оставалось кое-что еще, кое-что, чего она не решалась трогать – но, может быть, сегодня решиться? Распахнулась и заговорила, задрожала, заискрила монологом из пьесы, которую так и не сыграла – это были те слова, которые они с Давидом говорили друг другу со сцены во время репетиций.

«Двое и пустота», она называлась… пустота, это уж точно. Пьесу планировали представить широкой публике накануне их свадьбы, тем более, что в ней кроме них с Давидом и занят-то был только один человек, в эпизодической роли, такой замысловатый подарок публике, влюбленной в их пару. Это была странная пьеса, но Аде она нравилась. Правда, играть приходилось чересчур рациональную истеричку, но это так отличалось от всех ее ролей, что сами слова приятно грели, обжигая горло, как хороший глоток рома. Она заговорила, громко, тягуче, перевирая интонации, которые замыслил автор и решил режиссер, играла, как играла бы с Давидом и почти видела его глаза, смотрящие на нее из зрительного зала. Может, он все же сядет там, на свободном месте, рядом с Вельдом и взглянет на нее призраком прощения? Она сейчас приняла бы даже его.

– Не оставляй меня, не оставляй… – Она заламывала руки, крутилась, кричала, колдовала, звала, плакала. Она играла так, словно жила этими словами, и опускалась на колени, и поднималась, и не думала о том, что мнет юбку и пачкает приталенное пальто, ставшее причиной зависти всех ее коллег.