Сколько они смеялись над напыщенной глупостью, над ляпами в сюжете, над распущенным поведением «Джулии», над тем, как им приходилось играть влюбленных – Давид был просто неиссякаем, и временами, уже тогда, она замечала странную злость, мелькавшую в его всегда таких тонких шутках, но старалась не обращать внимания. Тем более, что как бы ни был убог сюжет, ей удалось, глядя в камеру произнести то, что давно рвалось с ее губ – признание в любви ко всему миру, к стране, к людям, что помогли, поддержали ее. Сияя глазами, повторяя всю эту патриотическую чушь, она думала об отце, о дяде, даже о своем агенте, которому с тех пор стала говорить «ты». И главное, о Давиде. Где еще, в какие еще времена, в какой стране, могла она вот так вознестись, не поступившись ни одним своим принципом, где еще зло и предательство, ассоциировавшиеся в ее душе с поступками Майи, были бы так быстро и справедливо наказаны?

Глупый или нет, фильм принес ей славу, а Давида укрепил в позиции одного из самых многообещающих актеров. Она получила квартиру. Как-то после празднования, посвященного окончанию съемок, они с Давидом шли по городу под дождем, теплым, июльским дождем. Они бежали, смеялись, как дети, он, держа на вытянутых руках свой пиджак, она, задрав подол длинного платья, прижимая к груди бутылку вина. Они ввалились в ее новую квартиру, хмельные, счастливые, словно в сказке, лучшие друзья, юные влюбленные. А там еще ничего не было, даже одежды, только плед и две чашки в красный цветочек, и они сидели на полу, скрестив ноги, разливали вино по чайным чашкам, дрожа в мокрой одежде, и он первым стянул с себя рубашку, и Ада, совсем не стыдясь, последовала его примеру, и они закутались в плед, раздетые до белья, обнялись, сцепились, как дети, пытаясь согреться, и пили, пили, пили свое вино из чайных чашек и шутили, болтали до рассвета, и она чувствовала – он не просто дорог ей, он ей доверяет, он видит в ней половинку самого себя, и она не сдержалась, потянулась, нашла его губы, поцеловала. И так сладок был этот поцелуй, что голова закружилась сильнее, чем от вина, а губы у него были нежными, почти девичьими, и его мягкая кожа как будто вовсе не нуждалась в бритве. Свет уличного фонаря и огни рекламы, висящей напротив освещали его лицо, и она долго-долго смотрела ему в глаза, пытаясь понять, почему он медлит, что его останавливает, может быть, вовсе не так она все поняла, и он не находит ее красивой и желанной, а он, помолчав, отстранил ее, и принялся ходить по комнате, а потом вдруг подошел, встал на колени и посреди ночи в пустой квартире, почти так романтично, как она когда-то мечтала, пусть без кольца и предисловий, попросил ее стать его женой.

Она кинулась ему на шею, прижимаясь к нему, пытаясь прильнуть к нему всем своим существом, кожей врасти в его кожу, и думала, как я хочу его, как я люблю его, моего античного бога, а он обнимал ее как хрупкую фарфоровую куклу, гладил кончиками пальцами ее скулы и линию подбородка и убеждал, что они не должны торопиться, что это, возможно, смешно – но он не верит в секс до брака, что он бесконечно счастлив будет назвать ее своей, и что она единственная женщина в его жизни.

И хотя Аду неумолимо жгло внутри желание прикоснуться и врасти, она верила, она сдерживалась, убеждая себя, что это так романтично, так идеально, что он настоящий принц из сказки, а ведь ни в одной сказке, настоящей сказке, конечно, ни один принц не стал бы приставать к принцессе, и так это чудесно и так он, видимо, религиозен, что этим можно только восхищаться.

Она слушала, слушала и слушала его, убаюканная собственными мечтами, слушала, наслаждаясь тем, как от его теплых рук у нее внутри все замирает и трепещет, словно крылья какой-то глупой бабочки. Много-много бабочек внутри, в груди, бились, в кровь бились от нежности, которой она не могла противостоять. И ведь тогда, как она могла не поверить? Он пришел и принес ей мечту, какой больше не было ни у кого, любовь, которой и не могло существовать в их несчастном двадцать первом веке, и они положили меч, как будто были героями средневековой поэмы, и она трепетала в ожидании свадьбы, принимая поздравления, славу, приглашения в новые проекты, уверенная, что теперь у нее все и всегда будет хорошо. Она считала дни, и знала, что с каждой минутой все больше и больше влюбляется в своего хрустального принца.

А потом сказка оборвалась, недоигранным аккордом повисла в воздухе, и маленький звук, одно, всего лишь одно слово уничтожило все, во что Ада верила, и словно в воронку втянуло всю ее жизнь в непрекращающийся ужас. И слово это было «гомосексуализм».

Она позвала Нору, и та явилась моментально, вышколенное приведение, вытирая руки полотенцем.

– А у меня дома есть диски с моими фильмами? – Спросила, даже не чувствуя забавности этого вопроса, ну кому, как не Норе знать, где тут что лежит. Сама Ада не любила смотреть на себя, но сегодня отчего-то захотелось, раз уж Дима на дежурстве и, к счастью, придет еще не скоро, а Нора, наоборот, скоро уйдет, и что ей тогда останется? Домработница молча открыла тумбочку под телевизором, вопросительно посмотрела на Аду, а та улыбнулась. Если уж делать себе больно, так на полную катушку, чтобы онемела душа, чтобы сердце остановилось.

– Поставьте «Ангела», пожалуйста.

И когда зазвучала знакомая музыка, когда потянулись знакомые фамилии титрами по экрану, Ада закрыла глаза, и губы шевелились, она помнила все наизусть. Из-за того скандала чуть фильм не запретили, и она тогда чуть не поплатилась своей карьерой, и никто не верил, что она тоже была обманута, что ничего не знала о том, что ее жених – изверг, извращенец. Но президент поверил ей, а фильм перемонтировали, все равно он был скроен кое-как, и Давида выкинули из истории, убрали на полку его работы, а из этого, последнего вырезали почти полностью, только мелькало его лицо на заднем плане один раз, ближе к концу, но она-то помнила все их пробы, все их дубли, помнила так, будто они происходили минуту назад. И думала, как же так, почему вся страна живет мгновением, будущим, надеждами, и только на нее, на символ Евразии, как ее называли, чтобы польстить, прошлое наползает и наползает так неотвратимо, придавливает к земле, не дает вдохнуть?

Она не смотрела фильм уже много лет – не до того было, но этим вечером прошлое вторглось, разрывая ткань реальности. Прошлое не желало уходить – и она могла только сдаться, повторять за собой на десять лет моложе текст, смеяться воспоминаниям о съемках, и ждать, ждать, когда он появится тенью на ее истории, забытым на заднем плане персонажем, искалечившим ей судьбу. Ведь не будь его, разве она поверила бы Вельду, разве поддалась бы его чарам, суть которых была только похоть и соблазн? Но ей тогда так нужно было доказать себе, что она женщина, желанная, любимая, а не кусок никому не интересной плоти, равнодушен к которой оказался даже ее собственный жених.

Он появился секунда в секунду – вечно молодой, красивый, горящий как факел в ночи, и она пошире распахнула глаза, пытаясь увидеть все, что не замечала тогда, околдованная его обаянием и красотой. Остановила вопроизведение и смотрела, смотрела на его чуть расплывшееся, не в фокусе лицо, и жалела, что в этот момент на экране крупным планом она сама, и желала проникнуть глубже, туда, нырнуть в изображение, взять его за руку и посмотреть ему в глаза – и спросить, спросить…