Когда пришло время Аде идти в школу, против этого резко выступил отец, повергая мать в полное отчаяние. Она приняла это с тем стоическим мужеством, которое было свойственно ее характеру, но часто Ада видела ужас в глазах матери, ужас и холодное, невыносимое отчаяние. Отец был непреклонен, хотя обычно он не вмешивался в воспитание дочери. Он утверждал, что дома сможет научить девочку всему, что нужно, а чему не сможет – то ей объяснят приходящие учителя. Это стало бы еще одной статьей расходов для едва сводившей концы с концами семьи, но он не желал слушать возражений. Он так упорствовал, что даже пригрозил бросить свою работу и найти заработок. Мать была поражена настолько, что тут же бросила споры. И только взгляд, который она с тех пор то и дело бросала на дочь говорил о том, кого именно она винит в произошедшем. Домашнее обучение получилось скомканным и односторонним – Ада прекрасна знала литературу, чуть хуже историю, а вот с естественными и точными науками все было гораздо сложнее. Приглашенные учителя находили ее способной, даже слишком способной. Она задавала вопросы, на которые эти провинциальные менторы не имели ответов. Врать и выкручиваться не имело смысла, раздражающе хорошая память девочки позволяла ей проверять информацию в книгах и том, что осталось от всемирной паутины ко второй половине двадцать первого века. А когда находила, что учителя ошиблись или соврали, считала своим долгом им об этом сообщить. Спорить с ней было бесполезно, объяснять, что она все не так поняла – тем более. Она могла слово в слово повторить все сказанное учителем. Ее феноменальная память в семье воспринималась как нечто само собой разумеющееся, и скорее вызывала беспокойство, чем являлась поводом для гордости. Память в Объединенной Евразии никогда не считалась особенным достоинством.

Однажды, когда ей было лет семь, Ада, нарушая все правила, поздно вечером постучалась в кабинет отца, напуганная, заплаканная.

– Папа, – всхлипывая, она подошла к отцу, который недовольно оторвавшись от своей работы, вопросительно смотрел на тонкокостного, бледного ребенка. Мгновение и недовольство на его лице вытеснила жалость, и Ада всхлипнула громче, проверяя эффект.

– Да, милая, – тихо отозвался он, отодвигая бумаги, и притягивая ее к себе.– Что случилось?

– Дядя в телевизоре… – она уже знала, как всегда знают это наблюдательные дети, что тихие слезы куда эффективнее истерик. Прижалась к нему, чувствуя себя защищенной в тени всезнающего великана. – …соврал.

Она залилась слезами, непритворными, испуганными – родители говорят, что врать нельзя, а по телевизору врут. Вчера говорили одно, а сегодня совсем другое и все делают вид, что так и нужно и будто совсем не помнят, что было сказано вчера. А она помнила, и это ее пугало.

И без расспросов отец понимал, в чем дело. В своих речах политики, особенно президент, говорили только о свободе, отсутствии запретов и власти народа. Но в действительности список запрещенной литературы, кино, даже музыки ширился с каждым днем. А может быть, речь шла об инфляции – вопреки официальным объявлениям о том, как дешевеет жизнь, цены продолжали расти.

– А может быть, он не соврал? – Это было единственное, что отец смог ответить ей. Как еще объяснить ребенку, что нужно принимать происходящее так, как есть, не лезть в политику, не заниматься ерундой. У ее отца было призвание, долг перед наукой и людьми, и он не желал отвлекаться на злободневные проблемы. Он искренне считал, что каждый должен знать свое место и не вмешиваться в то, в чем не очень разбирается. – Ты не думаешь, что он мог ошибиться?

– А разве дяди-президенты ошибаются? – Удивленно пролепетала она.

– Конечно, – рассмеялся отец. – Они такие же люди, как мы с тобой. Помнишь, ты неправильно прочитала слово в той книжке, которую я тебе давал? Ты ошиблась, и тебе было стыдно. И он, наверное, ошибся – представляешь, как стыдно теперь ему? Ведь он же хочет сделать как лучше, – он щелкнул ее по носу, и Ада, наконец, улыбнулась.

– Мы должны быть более снисходительны к тем, кто совершает ошибки, милая. Они там, наверняка, раскаиваются и казнят себя за промах. Каждый просто должен стараться как можно лучше делать свое дело. Которым мне, кстати, давно пора заняться…

Она поняла без дальнейших намеков, спрыгнула с его коленей, и почти побежала обратно в гостиную, к телевизору, но потом вспомнила, что бегать нельзя, и замедлила шаг, тихо-тихо выходя из кабинета. Отец, погрузившийся в размышления, вслед ей не смотрел. Он, изучавший все эти бесконечные войны, истории голода, жестокости и смерти, предпочитал знать о них только на бумаге. Он не хотел революции и кровопролития в собственном доме. И ему гораздо удобнее было думать, что государством руководят знающие люди. В конце концов, удавалось же им провести ОЕ по тонкому льду между враждующими Штатами и Востоком. Куда проще, куда спокойнее было доверять.

Тогда Ада этого не понимала – едва ли поняла и позже. Не позволяла себе понимать. Но его уверенность передалась ей и руководила ее поступками долгие годы. Тогда он успокоил ее – да, ошибиться может каждый. И чем критиковать и бить по больному месту людей, которые и так тащат на себе огромную ответственность за страну на своих плечах, нужно поддержать. Нужно сделать вид, что все идет хорошо. Нужно притвориться, что никакой ошибки и не было, улыбаться и не унывать. Уже тогда уныние в ОЕ считалось не слишком похвальным чувством и порой даже требовало принудительного лечения.

Ее отец не решился объяснить ей, что люди бывают злы, и жадны, и глупы – даже в высших эшелонах власти. И совсем не подумал о том, какие выводы может сделать девочка и этой беседы. Но ведь ей было всего семь лет! Что она могла запомнить из этого эпизода, вероятно, успокоил он себя. В его словах была правда – люди ошибаются. И он ошибся – Ада запомнила все слишком хорошо.

А потом ей исполнилось тринадцать, и мир рухнул, когда отца прямо за его столом накрыл сердечный приступ – и до вечера ни она, ни мать этого не знали, потому что не решались зайти к нему в кабинет. А после похорон мать взяла его неоконченный труд и отправилась к издателям и разослала копии рукописи, куда только могла. И, конечно, получила отказ в публикации – не только потому, что этот труд был никому не нужен. В нем содержались «сведения, не соответствующие действительности», проще говоря, не совпадавшие с официальной версией событий. И, Ада помнила, мать ходила и скандалила, кричала, раздавала копии людям на улицах, читала отрывки своим ученикам в школе, и, в конце концов, была признана нуждающейся в принудительном лечении. Аде грозил детский дом, но брат отца, который поссорился с ним много лет назад и никогда не проявлявший интереса к его судьбе, пригласил девочку в свой дом.

***

Воспоминания о прошлом были одним из тех немногих развлечений, что были доступны ей в первые дни после теракта. Она выполняла наказ отца с поразившей бы его – она была уверена – старательностью. С тех далеких пор она узнала, что люди в большинстве своем глупы или злы, но продолжала верить, что те, кто вознесен над толпой, иные. И они могут ошибаться, твердила она себе, но единственно оттого, что они пытаются сделать как лучше. Не ошибается тот, кто ничего не делает.