Комиссия взяла перерыв для того, чтобы обсудить ситуацию.

Она курила, глядя в окно на пустой, бело-стальной город в полуденном свете. Слезы тихо текли по щекам, и Арфов, остановившийся за ее спиной, молчал. Ей было все равно.

– Теперь все, да? – Наконец, не выдеражала она. Странно, как все меняется, еще вчера она думала, что Дима вполне ей подходит, дразнила им Илью, а теперь чувствовала, будто совершила самую страшную ошибку в своей жизни. И он, и мысли о нем были невыносимы. Выйти замуж после того, что случилось с Вельдом, было само по себе тяжело. Но невозможность потом развестись – она уже проходила через это – пугала в тысячу раз сильнее. Придется заводить детей, придется с ним жить – и навеки она в этой ловушке, пока не состарится настолько, что всем будет все равно. Но ведь и ей будет все равно, и как это жутко – именно сейчас.

– Успокойся. Пока ничего не произошло, жених еще не муж, и все может обойтись. Но ты молодец. Даже я лучше не придумал бы, а так у них аргументов не осталось, влюбленная женщина по определению полна энтузиазма, а Дима еще и известен тем, как хорошо к нему относится Сайровский, так что тут тоже все…

– Я не хочу замуж, – она вдруг зарыдала, как маленькая девочка, обернулась к нему. Уткнулась куда-то ему в плечо, хотя он был ниже, и это было так неудобно, скинула каблуки, плакала, плакала. – Ни за кого, а тем более за него, но что я еще могла сделать, что я могла сделать, Илья, они думают, что я уже ни на что не способна…

– Тихо, тихо. Теперь ты должна лучиться от счастья, помнишь? Какое там не способна, сыграно-то было как нотам, я даже заволновался, чуть не поверил, что ты и впрямь в него влюбилась, – он попытался пошутить, но добился только еще большего потока слез, и тогда обнял ее. – Не надо плакать. Мы что-нибудь придумаем. Мы обязательно что-нибудь придумаем. Ты только теперь не забудь заставить его сделать тебе предложение.

– Он уже делал.

– Тогда пусть сделает снова, а ты ответь, что нужно ответить. И хватит реветь! Нас того и гляди позовут обратно.

***

За эти годы Арфов хорошо научил ее многому, но лучше всего, пожалуй, тому, что нужно изо всех сил держаться за то, чего она добилась. Год за годом он объяснял ей, как тяжел путь наверх и как быстро можно сорваться, год за годом она сомневалась, спорила, рисковала, скандалила, но в итоге поняла, что он прав. Было бы ей двадцать пять, хотя бы тридцать лет, она, может быть, еще повоевала бы, ведь когда-то переживала и худшее, но ей было уже тридцать три и через несколько месяцев станет еще больше, и Ада чувствовала – сил на еще один подъем у нее уже не осталось. Вроде бы мелочь, эта Комиссия, подумаешь, какая-то партийная зараза с холодными глазами засомневалась в ней, но она сама так мало верила в свою способность не сгибаться под ударами судьбы, что даже это маленькое сомнение требовало решительного отпора. Ада не хотела стареть, не хотела выходить в тираж, не хотела даже не потому, что ее тщеславие оказалось бы слишком уж уязвленным, но и потому что ее до паники, до белеющих щек пугала возможность оказаться выброшенной. Она не представляла себе жизни без съемок, без скандалов, без того образа, который создавала годами.

Она думала об этом, прихорашиваясь перед зеркалом, разглядывая себя критически. Мир любил свежее мясо, ему нужна юная плоть, и она, сколько могла, старалась давать ему желаемое, даже рискуя быть обглоданной до костей. Но слишком много лет, слишком давно длился этот жестокий танец, чтобы она не понимала – так вечно продолжаться не будет. И все же хотелось длить и длить эти мгновения славы, осмысленности жизни, хотелось оставить навсегда все таким, как оно есть. И она привычно наносила на кожу питающие крема, привычно рисовала стрелки в уголках своих роскошных глаз, привычно собирала волосы в сложную прическу, надевала откровенные, эксклюзивные платья и высокие каблуки, готовилась порхать, хотя на душе у нее висел камень, гнувший ее плечи к земле.

Когда осчастливленный положительным вердиктом комиссии («при условии внесения поправок и доработки следующих эпизодов: …, фильм «Метущаяся душа» допущен к прокату на территории Объединенной Евразии»), режиссер предложил отпраздновать это событие, Ада, уже успокоенная, уже приготовившаяся выдержать этот бой, даже не думала отказываться. Впервые в жизни ей придется играть роль счастливой женщины, играть двадцать четыре часа в сутки, и она решила, что сможет, что это не самая трудная актерская задача, ведь она много лет именно к этому и готовилась, разве нет? И она поторопилась домой, щебеча в телефонную трубку, позвала Диму в ресторан, стоически выдержала известие о том, что Арфов придет с женой, а режиссер с подругой. Женщины куда строже мужчин, подумала, тщательно оправляя свое новое платье, эффектное сочетание густого черного цвета и алых полос вдоль лифа, подчеркивающих грудь и талию, уходящее в пол, дразнящее разрезом юбки чуть ли не до бедра, чтобы желающие полюбоваться ее ногами имели время от времени такую возможность. Маскировалась, наряжалась дольше, чем перед выходом на сцену, тщательнее, ведь на сцене спасают софиты и отделенность, отрезанность от зрителя, а здесь придется сидеть с ними на расстоянии вытянутой руки и только бы не соврать, только не сорваться. Внутри у нее, словно шок от анестезии, все замерзло, замерло, и она поклялась себе – это были последние слезы, хватит, теперь надо быть разумнее, теперь надо быть осторожнее. Не было ее вины в том, что все случилось, как случилось, умер президент, его вина, не ее, но теперь ей никто, кроме нее самой, помочь не может. И она готова была себе помогать.

Ресторан назывался «Парижанин» и поражал роскошью, казавшейся ненормальной, почти извращенной в их стерильно-геометрическом городе. Переполненный предметами прошлого и позапрошлого веков, он весь был словно напоминание о тревожном, мятущемся времени, которое простым людям полагалось забыть и отринуть. Но созданный специально для видных партийных функционеров, священнослужителей, ученой элиты и, если вдруг удавалось достать разрешение, некоторых представителей искусства, он словно огромный корабль плыл по серому городу, подчиняясь только своим внутренним законам. Здесь всегда подавали лучший алкоголь, и никогда не было недостатка в деликатесах, которые считались вредным для здоровья граждан излишеством. «Простая пища для простых людей», говаривали самые известные люди страны в рекламных роликах, продвигаясь с тележкой по одному из самых обычных супермаркетов, где можно было приобрести лишь синтетические аналоги натуральных продуктов, которые и составляли основной рацион всех жителей Евразии. А потом приходили ужинать в «Парижанин» или подобный ему закрытый ресторан, где даже официанты, как Аде иногда казалось, были членами партии, если не работниками службы охраны. Но с другой стороны, те, кто жертвовал стране так многим, имели право время от времени побаловать себя – в небольших количествах, разумеется – особенно питательными блюдами, особенно вкусным вином. И она, отдавшая, как ей казалось, часть собственной души, могла позволить себе такую прихоть.

О том, как достать разрешения, должна была болеть голова Арфова, не ее, и Илья, едва она обмолвилась об этом желании, не стал спорить. Она выглядела такой подавленной в машине, что он начинал опасаться, выдержит ли, но этот каприз давал надежду. Ада знала, что поставлено на карту, и если она готова в этот же вечер сунуться в осиное гнездо и показать всем, как она счастлива со своим женихом – тем лучше. Она чувствовала, он думает именно так, и сама думала об этом же, и снова они вошли в один ритм, бились синхронно, не портили друг другу кровь и строили свое, одно на двоих, процветание.