Вошли гуськом в открывшуюся дверь, поздоровались с каждым из шести членов комиссии – кое с кем даже довольно нежно. Трое мужчин, трое женщин – в серых, невыразительных костюмах, средний возраст около пятидесяти. И еще хороший знак, что шестеро. Фильм, который стоило зарезать, рассматривал обычно один человек, максимум двое. И едва ли в присутствии актрисы и режиссера. Директор картины запаздывал, но его ждать не стали.

Расселись, началось обсуждение сцен, всех сцен, отмечали удачи, и через несколько минут Ада заскучала. Сидела, откинувшись на высокую спинку жесткого стула и время от времени строила глазки, когда тон обсуждения становился уж больно горячим. Слова она старалась не слушать – не хотела запоминать очередную порцию ерунды. Зато по интонациям слышала, когда стоит вступить в игру, а когда – притихнуть. Сидела, думала ни о чем, а на лице в это время держалось выражение внимательного участия и интереса. Спустя какое-то время она вдруг осознала, что рассматривает одну из женщин – высокую, моложавую, моложе, чем остальные члены комиссии. Она была некрасива – тяжелый подбородок, слишком сухопарая фигура, но явно следила за собой и – как это Ада сразу не заметила? – чем-то отличалась от остальных членов комиссии. На ее лице было написано не плохо скрываемое равнодушие, не скука, а высасывающий душу интерес. Она цеплялась взглядом как обезьяна пальцами, она искала в их лицах что-то, известное только ей, говорила мало и явно не симпатизировала их компании. Ей все равно, осенило Аду, что я самая знаменитая актриса в Евразии, ей наплевать на мою лояльность и на то, что мои фильмы любит президент… любил президент.

Аде стало вдруг неуютно. Во взгляде, в позе, в редких, но неприятных вопросах этой женщины скрывалось то, чего Ада боялась больше всего. Словно кот, добравшийся до сметаны, словно паук, поймавший муху, она смотрела и, казалось, она много лет ждала этого шанса. «Больше меня никто и ничто не защищает», – вдруг поняла Ада. Только Арфов, но и он этой гадине не противник. «Она ненавидит меня», – поняла Ада. – «Нет, хуже. Она меня не любит».

– Вам не кажется, что специфика настоящего момента делает фильм несколько неуместным? – Подала голос женщина, и он прозвучал в наступившей мгновенно тишине как-то уж очень вкрадчиво.

– Прошу прощения? – Опешил режиссер.

– Вся страна переживает тяжелейшую утрату, все мы ищем в себе силы справиться с горем, а в это время вы создаете фильм, переполненный пессимистическими настроениями и тревогой.

– Но я полагал, что катарсис…

– А вы, – обратилась она вдруг к Аде, и та застыла. Она так давно не удостаивалась вопросов комиссии, что уже и забыла, как и что отвечать. Внутренне она взмолилась, чтобы Арфов пришел на помощь, но не могла даже бросить ему взгляд с просьбой о поддержке, змеиные глаза женщины словно загипнотизировали ее. – Вы полагаете, что в сложившихся обстоятельствах уместно выпускать фильм, затрагивающий тему смерти и страданий?

– Я, на самом деле… – Ада просто не понимала, что от нее хотят, и это наполняло ее существо такой паникой, что слова отказывались срываться с губ, даже слова привычные, затверженные. – Этот монолог ближе к финалу, он…

– Монолог хороший, – отрезала женщина, и Ада, отмерев, успела уловить, как просиял режиссер, больше всего боявшийся, что сократят кульминацию, как подобрался Арфов. Из своих источников он узнал, каковы будут претензии к фильму и не слишком беспокоился. Но то ли источники соврали, то ли все успело измениться. Ада могла поклясться, что верно последнее.

– Сам по себе монолог – это лучшее, что есть в этом фильме. Он патриотичен, несет на себе отпечаток наших традиций, напоминает о ваших прежних ролях и вызывает светлую надежду на будущее, – комиссия тоже притихла. Шеи укорачивались, головы втягивались в плечи, как у древних, неподвижных черепах, и только женщина с твердым подбородком недобро сверкала глазами, вытягиваясь, словно змея, обвивающая Аде грудь. – Но почему вы произносите его так безжизненно, где подъем? Где вера в то, что вы говорите? Я наблюдала за вами много лет, и мне всегда казалось, что ваша уверенность в нашем светлом будущем непоколебима. А теперь я этого не вижу – если вы не верите в наши идеалы сами, как в это поверят ваши зрители? Может быть, последние события как-то повлияли на вашу оценку действительности? Может быть, вам нужен отпуск? И вы уже не способны заниматься своим делом с должным усердием?

В горле пересохло. Черепахи шептались, мысленно шептались, они думали одинаково и одновременно, за столько лет научились, и Ада будто слышала, что они говорят друг другу на тайном, телепатичском черепашьем языке – что женщина права, что сама Ада уже постарела, что она не так свежа, не так искренна, как была когда-то. Что ее страстные слова уже не так легко срываются с губ, что из глаз исчез прежний блеск. Что нет в ней ни веры, ни сил, а значит, судьба ее – второстепенные роли стареющих мамаш во второсортных фильмах, и некому было ее защитить, некому было прийти на помощь. Раньше ее охраняло имя президента, а теперь…а теперь она вдруг почувствовала, как сильно зависела от этого человека, и как много потеряла с его смертью. Арфов молчал, Ада сжалась а своем стуле, чувствуя себя, действительно, недостаточно юной, недостаточно страстной. И самое смешное, она была уверена, что ее последний фильм ничуть не хуже предыдущего, а точнее, ничем не отличается от него. Но изменился мир, ушел покровитель, и все стало другим.

Ее пробрал холод, и она поежилась, закутываясь в пальто плотнее, и рука скользнула в карман, нащупав сегодняшнюю утреннюю газету, и вдруг она поняла, что происходит, словно дешевая бумага подсказала ей ключ. Ей нужно было срочно доказать, что она не устаревает, что у нее еще будут покровители, что она верна, сильна, лояльна. Это фотография придала ей сил, и, прежде чем заговорить, она прикрыла глаза, прощаясь. То, что было поставлено на карту, важнее ее воздушных замков, то, о чем шла речь, стоило того, чтобы терпеть Диму, да и не только Диму, кого угодно в своей постели. Но как же больно было самой, собственными руками разрушать последнюю преграду. Она надеялась умаслить Илью, глупая. Теперь это будет бесполезно, но…оно того стоит.

– Да, я думаю… я была очень расстроена в последний месяц, на съемках не могла собраться, – это было ложью, ложью, ложью, но она прибавила во взгляд покаяния, прибавила трогательности в голос. Играла, как никогда на экране, играла хорошо. – Мой жених, он работал одним из ассистентов лечащего врача первого президента, как-то обмолвился, что здоровье нашего дорогого лидера не так блестяще. И я предалась постыдному унынию. Я сознаю свою ошибку сейчас и думаю, я могла бы все исправить, пересняться, если…

– Ваш жених, – неопределенно протянула женщина, и Ада подняла на нее глаза, пытаясь вызывать симпатию. Бесполезно, конечно. – Мы не слышали ничего о вашей помолвке.

– Да, мы хотели проверить свои чувства и не афишировали, но вчерашний вечер… – Внутри загудели трубы, забили барабаны, внутри рвалось и рвалось ее искреннее чувство, неоформленное, как зародыш, которого еще не назовешь даже ребенком, просто комочек, но уже почти живой. Оно мучилось там, внутри, корчилось, преданное, то, что могло бы стать чем-то таким всеобъемлющим, таким живым, если бы дать ему вырасти, чистое-чистое, какого, она вдруг поняла, она никогда не испытывала. Ее глупая романтичность была с ней все эти годы, и теперь так больно убивать собственными руками мечту. Но мечта о рыцарях и реальность – эти вещи в жизни Ады никогда не хотели идти рука об руку, нужно было выбирать. – Вчера он проявил себя настоящим героем, вы знаете, я же была на балконе, очень близко и… – Она чуть закатала рукав, показывая порез, который сегодня выглядел совсем шуточным, но она же была знаменита своей эксцентричностью, пусть репутация поработает на нее. – И мы решили объявить об этом официально. Знаете, несмотря ни на что, мне кажется, это самый счастливый день моей жизни, и я с оптимизмом смотрю в будущее, – все было в порядке, она попала в струю, забытые слова вернулись к ней, и эту чушь она могла нести часами, и глаза, как по команде, заблестели, улыбка тронула губы, спина выпрямилась. И даже Ада не знала точно, что этот блеск в глазах – счастье или слезы.