Она вдруг вспомнила себя на одном из первых таких собраний, когда еще тряслась от ужаса, а Арфов говорил и говорил, а она улыбалась, сияя глазами – от испуга, от сознания торжественности момента, от веры в то, что эти люди, неотличимые один от другого, знают так много, судят так верно. Она тогда произвела хорошее впечатление, Арфов одобрительно кивал, и она взяла этот взгляд на вооружение и уже не ходила на подобные встречи неподготовленной. Как-то инстинктивно сразу нашла верный тон, правильную дозу восхищения, лести, ужаса и сознания собственной безусловной неидеальности. Она правильно почувствовала, что должна быть перед ними виноватой, ведь если все сделать слишком хорошо, зачем нужна будет комиссия, что будут делать все эти люди, которые за годы так сроднились со своими белыми столами, что Ада иногда, искоса, по-детски опускала глаза, смотрела под столы, пыталась убедить себя, что у них есть ноги, что они не вросли в свои белые кресла. Опущенные глаза тоже нравились комиссии. А она была – такая молодая, такая свежая, просто разрывающаяся от желания играть и счастья, что ей предоставлена возможность, переполненная неизрасходованными запасами любви. Это спустя годы в ней что-то стерлось, и энтузиазм превратился в маску, в привычную роль, выученную так хорошо, что она не требовала никаких усилий. Да и зритель всегда привыкает, подумала, к актеру. Если год за годом смотреть один и тот же спектакль, то невольно начнешь помогать исполнителю там, где он от скуки начнет недорабатывать. Она любила комиссии за то, что они видели в ней всю ту же девчонку, переполненную глупостью и свежестью. С ними она вспоминала, как тогда одним взглядом, тягучим, тлеющим взглядом в камеру могла заставить сердца биться чаще. Он и сейчас был при ней, но из него исчезла прелесть находки. Годы словно выветрили из нее что-то, оставив голый остов, скелет ее существа. И наполнялась эта форма сплошной ерундой. Помимо своей воли она запоминала все, что слышала и уж тем более говорила. За последние годы она услышала и произнесла столько чепухи, что, кажется, и сама превратилась в чепуху.

А тогда, впервые, все было по-другому, тогда слова, срывавшиеся с ее губ, были новыми, словно только что придуманными, только что сотворенными, ее голос звучал новорожденным. Ее азарт и энтузиазм были не наигранными. Они и сейчас оставались такими, конечно же, напомнила она себе. Ее вера, ее патриотизм при ней, и нет никакой необходимости сомневаться в них. Но лицезрение собственного мужа, запачкавшего своей кровью и мозгами ковер в гостиной, многое меняет в мировосприятии женщины. Хотя было бы несправедливо считать, что в ее опустошенности, выскобленности виноват только Вельд.

Машина шла ровно, не отвлечься, Арфов молчал, напряженный, в ожидании тяжелого дня – это ей только и нужно, что улыбаться и быть милой, а ему придется биться за режиссера, за фильм, за их общее счастливое грядущее, и она даже посочувствовала ему. Молчал экран – по телевизору только крутили раз за разом кадры взрыва, кадры похорон, кадры торжественного вечера, объявление о том, что Сайровский назначен исполняющим обязанности, и снова кадры взрыв, кадры похорон… Ничего нового не сообщалось, Ада знала, почему. Разве готово общество узнать, что дочь Первого президента – рехнувшаяся старуха – пожертвовала собственной жизнью и искалечила столько людей? Искалечила и жизнь Ады, если вдуматься, но думать об этом не хотелось. Она все уговаривала себя – Дима не так уж плох. А потом вдруг вспоминала его облик, как он трогал ее волосы, как был самонадеян, как критиковал Германа, позволял себе сомневаться в службе охраны, и ей становилась невыносима сама мысль о том, что она теперь у него в заложниках. И подумала – надо было рвать раньше, пока он не заразил ее этой своей насмешливой глупостью. Пока она могла не беспокоиться хотя бы о том, что происходит вокруг. Пока ее уверенность непоколебима. Знала, как легко начать заблуждаться – и не хотела этого, но теперь, как теперь быть?

А Герман Бельке в ее воображении постепенно приобретал все больше черт, контрастировавших с Димой, он демонстрировал уверенность не в себе, а в своем деле, и за эту уверенность она была ему благодарна. Сама не заметила, как получилось, что она думала о нем – так часто, почти каждая вторая мысль – о нем. Но мысль чистая, простая, сияющая в своей платоничности. Так ей казалось. Мысль стерильная. Ее охватывала дрожь, но она списывала это на восторг.

Так они и хороводили в ее голове, мужчины. Один мертвый, другой недостижимый, третий – раздражающий. Неужели и правда, что женщина только и думает, что о мужчинах, а больше ни на что она не годна? Ада не знала.

Они вышли из машины, не потрудившись ее закрыть – укоренилась привычка. Угонов было слишком мало, чтобы об этом беспокоиться. Неожиданное появление у кого-то такой роскоши, как электромобиль, немедленно привело бы в действие закон соседского глаза, кто-нибудь обязательно сообщил бы в полицию, моментально угонщик был бы пойман. И хотя сейчас мир сходил с ума от неизвестности – привычки и заученные жесты придавали всему видимость порядка. «Прошлое надежно законсервировано в нас. Мы сами – наша демократия», – мелькнуло в голове, но Ада не стала развивать эту мысль. Сейчас стоило немного собраться, чтобы не подвести Илью, и, может быть, умаслить его этим, чтобы он подумал еще раз, вспомнил, как сам смеялся над «ее доктором», отказался от своего плана.

Они прошли по длинному коридору, в конце которого маячила сутулая фигура режиссера, нервно теребившего в руках какие-то бумаги. На его еще молодом лице было написано нервное возбуждение – и Ада поняла, что для него это, возможно, первое подобное собрание. Вспомнила даже – его первый серьезный фильм. Ей не понравилось с ним работать – скучно – но в целом, он был неплохом руководителем. Не мешал ей играть, как она хотела, не портил настроение, требуя, чтобы она делала все, что он скажет. Даже с пониманием отнесся к ее отказу раздеваться полностью и позволил прикрывать правую грудь волосами и ночнушкой – а то и локтем. А для нее это маленькая победа многое значило – оставлять хоть что-то для себя, хоть клеточку своего тела – это было роскошью, которую она не так часто могла себе позволить. Она давно не была той застенчивой девочкой, которая верила, что секс для карьеры – это страшный проступок, которая была напичкана устаревшими принципами, но маленькие девочки ведь никогда никуда не исчезают. Каждая женщина знает – все, что она делает, на самом деле, оценивается и переживается маленькой девочкой, живущей внутри.

– Здравствуйте, – нервно промямлил режиссер, кивнув Аде и посмотрев на нее с некоторым страхом. Она улыбнулась – в этом и состояла ее миссия здесь, разве не так? Улыбаться, щебетать… краем глаза она заметила, что и Илья преобразился из надутого властелина ее судьбы в смешного, полнеющего человечка с отменным чувством юмора и крайне гибкой спиной.

– Доброе утро. Слышали новости? Все произошло так неожиданно, – она принялась поправлять волосы, рассматривать свое отражение в маленьком зеркальце, словно по мановению волшебной палочки, оказавшемуся в руке, хлопать ресницами. Играла роль красивой женщины, озабоченной только своей красотой, очаровательно глупой и пустой. «Мы все – это просто наши привычки. Все будет хорошо, – подумала. – Мы так привыкли жить спокойно, что вскоре все придет в норму. Поправится, обязательно».