– Так, хорошо, хорошо. Потому что если что-то… ты же мне скажешь, девочка моя? Скажешь? – Он схватился за телефон, не дожидаясь ее ответа, и начал набирать чей-то номер.

– Алло, Гречин? Так соедините меня с ним немедленно! Что за люди… Привет, это Арфов. Ты видел, что твои напечатали о Фрейн? – Гаркнул он в трубку, и Ада сообразила, что он звонит редактору желтой газетенки.

– Нет, это ты послушай меня. Возьми газету. Взял? Открой ее на пятой полосе. Видишь фотографию? Смотри внимательно, да, да, – Арфов набрал в грудь воздуха, но сейчас он был слишком зол, чтобы бояться. – Как думаешь, кто этот мужчина на фото? Не знаешь? Что ты за редактор, мать твою! Так ты спроси своих остолопов, что они наделали… Нет, они слишком тупы. Что ты мне заливаешь… Хорошо, я тебе скажу. Это один особый человек. Да не в том дело, не женат он… Ну я подожду-подожду, давай.

Он обернулся к Аде, зажав рукой микрофон.

– Этот кретин даже не знал, кто на полном снимке, выпускающий обрезал фотографию, ну хоть у кого-то там есть подобие мозга, но только подобие, иначе бы они вовсе не стали бы печатать. Сейчас ему принесут оригиналы, посмотрим, как он запоет. А, да, я слушаю. Посмотрел? До тебя доходит. Нет? Как думаешь, что станет с твоей туалетной бумагой, если – когда – это попадет ему в руки? А с твоей тупой башкой?

Ада зажала рот рукой, восхищенно глядя на Арфова. Он сам в ужасе от перспективы связи между ней и начальником службы охраны, и тем не менее запугивает этим же своего обидчика. Он был умен, ее Арфов. Иногда ей казалось, что ей стоило бы у него кое-чему поучиться. Превратить угрозу себе в угрозу другому. Она чуть не зааплодировала.

– Да я понимаю, что уже не отозвать… Какое, к чертям, мужество, ты что, издеваешься? Опровержение… ну попробуй опровергнуть. Я посмотрю… придумай, что хочешь! Мне плевать, я тебя предупредил. Монтаж? Можно попробовать… «Раскрыта личность таинственного спасителя»… Да, неплохо, банально, но неплохо, домохозяйки будут в восто… что ты говоришь? А, верно. Позвони мне через полчаса, я скажу, кто нам подойдет. И ты же понимаешь, да, что теперь за тобой ржавеет?.. Я подумаю, но как минимум больше никаких публикаций об абортах и беременности – мы сообщим, если что, да. Тебе первому, да. Я перезвоню.

И Илья нажал отбой на телефоне так, словно швырнул перчатку в лицо обидчику.

– Ты прекрасен, – рассмеялась Ада. – Как же мне нравится, когда ты становишься таким вот бессовестным подонком.

Он кисло улыбнулся, все еще явно нервничая.

– Они хотят в следующем номере дать полную фотографию с монтажом, так что… Дима там будет уместнее всего смотреться, я полагаю. Вас давно видят вместе, он нравится Сайровскому, подает надежды и все такое прочее.

Ее словно ударили в живот.

– Подожди, но я же решила…

– Я помню. Извини, Ада, но сейчас не время для мелодрам. Как мне ни неприятно это говорить, но я тебе запрещаю. Он будет на завтрашних фотографиях. В общем, сейчас ты не имеешь права его бросать. Это все. А теперь иди, погуляй, выпей кофе, смирись с продолжением своего романа, – он посмотрел на часы. – Мы через полтора часа выезжаем.

Когда Арфов начинал высказываться в таком тоне, спорить с ним было бесполезно. Шутовство слетало с него как листья с деревьев поздней осенью, и он, фактически, оставлял собеседнику два выхода – сделать то, что от того требовалось, или отправляться в самостоятельное плавание с разными, но всегда предполагаемо неприятными последствиями. Для Ады вопроса о том, чтобы плыть самой, не стояло – она просто не знала, как это делается. Когда-то, много лет назад он взял над ней шефство и с тех пор был настолько незаменим, что она и представить себе не могла своей жизни без его руководства. Хуже того, его почти абсолютное чутье на время и на людей, позволяло ему с удивительной точностью просчитывать ситуации и извлекать из них максимальную пользу. Ада знала, ее успех во многом, конечно, определялся ее внешностью и талантом, частично зависел от удачного стечения обстоятельств, но самый значительный вклад в построение ее карьеры вложил Илья Арфов. И если он начинал говорить таким тоном, придется его послушаться, хотя все внутри у нее и рвалось от негодования. Она даже не знала, что бесит ее больше – то, что ей придется тянуть моментально ставшие ненавистными отношения, или то, что героический поступок Германа теперь припишут скучному Диме. А ведь он, ей почему-то стало так казаться, не был способен ни на что героическое даже в рамках собственной профессии.

Ада устроилась в приемной, в самом углу, схватила какой-то журнал, бездумно листала его, пила кофе, завтракала приготовленными «дорогой Нелли» тостами, едва ли утешаясь тем, что той уже недолго работать на Илью. Она по точному выражению своего агента пыталась смириться со своим романом, с тем, что придется так скоро встретиться с Димой, придется видеть его каждый день, каждую ночь, придется быть милой, позировать для фотографов и изображать счастье. Разумеется, Арфов раздует из этой ерунды сладкую любовную историю, и нужно уже сейчас подумать о том, как остановить его. Иначе он, разогнавшись, действительно, может выдать ее замуж, а ей останется только хлопать глазами и удивляться, как ловко ему удалось все провернуть. Иногда Ада забывалась, иногда становилась излишне самоуверенной, но с Арфовым так нельзя, с ним всегда нужно было держаться настороже. Ее же предупреждали.

Давным-давно, словно в прошлой жизни, когда она только закончила театральный и несколько месяцев пробегала совершенно без толку по разным конторам, пытаясь найти себе работу, согласная сниматься уже не то, что в рекламе, а даже в порнографии, она, отчаявшаяся, пришла к дяде за помощью. Он был известным ученым, обласканным властью экономистом, с удивительной скоростью создававший научные труды в нужном стране духе, профессором и очень уважаемым человеком. Именно к нему, единственному оставшемуся у нее родственнику, Ада переехала в тринадцать лет, когда отец умер, а мать начала вести себя настолько вызывающе, что не нужно было быть доктором, чтобы понять, что ей нужна скорая психиатрическая помощь или она окажется под арестом. У Ады был небольшой выбор – социальный приют с потенциальной возможностью усыновления приближавшейся к нулю или родственники отца, и она предпочла Столицу, где ее приняли без особого восторга. У дяди и его пожилой, вечно всем недовольной жены не было собственных детей и, Ада подозревала, опеку над ней они согласились взять только для того, чтобы не платить налог на стерильность. Она жила в их большой и красивой квартире тенью, ходила в школу и ела за общим столом, но никто и никогда не интересовался ни ее планами на жизнь, ни ее друзьями, которыми ей, девочке из провинции, так трудно было обзавестись, ни ее проблемами. Они не беспокоили ее, она старалась отвечать тем же. Инстинктом кошки чувствовала всю шаткость своего положения в этом доме – чуть что, и ее отправят в приют, потому что у этих людей, которые превыше всего ценили свой комфорт, не было к ней никакой привязанности. Казалось, они каждый миг подсчитывают, не обходится ли им содержание племянницы дороже, чем налог, не прогадали ли они, не портит ли она своим присутствием их стерильно-правильный образ жизни. Именно тогда она научилась играть, улыбаться, когда хочется рыдать, скрывать каждое искреннее душевное движение, потому что, если позволить этим движениям жить и развиваться, они приведут только к истерике, к скандалу, который заставит попрощаться с красивым домом, Столицей и надежной когда-нибудь чего-нибудь добиться. Это желание представлять из себя что-нибудь значительное заставляло ее хорошо учиться и мечтать о большем. Когда после окончания школы с отличием, Ада заявила, что собирается поступать в театральный, дядя и его жена просто пожали плечами, договорились с ней о том содержании, которое будут выплачивать до достижения ею совершеннолетия, и распрощались на несколько лет. Они были недовольны, она это чувствовала, и не собирались позволять ей дальше жить в их доме, а ее это даже не обидело. Они не верили в нее, но она была благодарна за главное – они не стали ей мешать.