– С монологом, – он отмахнулся. – Нам не так уж важно, зарежут его или нет, но режиссер взбеленился. Считает это ключевым моментом твоей роли, я ему обещал помочь.

Она рассмеялась.

– Ключевой? Он дурак, я давно это говорила. В моих фильмах все ключевые эпизоды происходят в постели.

Она не могла не понимать, что критики – их было немного и с годами они звучали все тише – утверждавшие, что играет она из рук вон плохо, правы. Она, наверное, умела лучше. Но что играть? Что? Пустые пафосные страдания, обнажения, преувеличенные сентиментальные страсти? Она старалась, как могла. Но если в фильме не было мелодрамы и сцены, в которой она раздевалась, фильм проваливался в широком прокате.

Она хотела, и не раз хотела все бросить. Она скандалила, швырялась сценариями с очередной патриотической чушью один в один повторявшей ее первый, неимоверно успешный фильм, но Арфов всегда умудрялся ее переубедить. Он просто выжидал, когда она проорется, а потом напоминал о… о чем угодно. Что не обставлена квартира. Что она не снималась уже полгода. Что смерть ее мужа и то, как она ему изменяла, уже почти забыто. Что ее любит и хвалит сам Президент. Все шло в дело – угроза разорения, лесть, напоминание о триумфах – все ее болевые точки. И она не могла ему сопротивляться. Ведь это создал ее, сочинил от и до, превратил из миловидной, но обыкновенной девочки только что закончившей театральный в самую популярную молодую актрису в стране. Ада и ее на тот момент лучшая подруга Майя пришли к нему по рекомендации, положили локти на стол, выпрямили гибкие спины и сказали – мы хотим работать. И Арфов, немного посомневавшись, взял шефство над обеими, а спустя каких-то полгода Ада уже снималась, а Майя носила обручальное кольцо.

Он научил ее всему – как приручить камеру, как скандалить, как одеваться, как на пустом месте построить свою легенду, этот Пигмалион, конечно, имел власть над своей Галатеей, даже если иной раз она думала, что в их тандеме верховодит она. Она поддавалась на его уговоры раз за разом, а там уже включались правила, которые она сама не стала бы нарушать. Не сниматься полуобнаженной было нельзя – надо было постоянно доказывать – себе в первую очередь, – что ее тело все еще молодо и прекрасно. Стоит хоть раз отказаться и поползут слухи, что у нее обвисает грудь, что начались возрастные изменения, что она беременна, что неудачно сделала пластическую операцию, или еще какая-нибудь мерзость. И дублерши тут не помогут – вся страна знала расположение родинок на ее теле.

– Не говори так, – попросил Илья, морщась. Ее цинизм, кажется, задевал его. Но каждый раз именно он был тем, кто приносил ей сценарий и объяснял, почему ей опять нужно раздеться. С тех пор как кино стали создавать в рекордно короткие сроки, уделяя основное внимание спецэффектам, ее молодая, красивая плоть поднялась в цене. Людям время от времени хотелось отвлечься от компьютерных взрывов, прикоснуться к чему-то живому, теплому – например, к ней. Смутно Ада чувствовала, что некогда – когда-то давно – до революции в кинематографе произведенной компьютерными технологиями, ее место на киноолимпе было бы гораздо менее престижным – но каким, она представить себе не могла. Вроде бы то, что она делала, не было чистой воды порнографией, во всяком случае, это было порно классом выше того, что продолжали снимать на подпольных студиях. Не было это и искусством, поскольку привлечение зрителя вкусным – плотью, кровью или банальным сюжетным ходом – оставалось основой каждого сценария. Не было и просто развлечением, поскольку все ее фильмы носили ярко выраженный идеологический характер, и никто, она могла в этом поклясться, никто в их время не умел так, как она, блестеть глазами и завораживать интонациями, произнося бесконечные славословия в адрес их великой страны. Ее богатый интонациями голос как будто был создан для того, чтобы воспевать нечто высокое и прекрасное, и как говорил покойный ныне Президент, она сделала для идеологической борьбы столько, сколько и не снилось многим комитетам и комиссиям, созданным специально для этой цели. А это, как ни крути, многого стоило даже теперь, когда Горецкий умер, а она не так уж свежа, и ей все труднее повторять одно и то же, понимая, что зритель ждет не этих высокопарных слов, хотя и они идут в счет, а момента, когда она опять покажется на экране в прозрачной сорочке. Но спорить с Ильей Ада не стала.

Подъехал лифт, и вошла секретарша Арфова, высокая средних лет женщина, так туго стягивавшая саму себя, что, казалось, ей должно быть трудно дышать. Волосы на голове были гладкими, словно вылепленными из пластилина, а ее тело стиснуто жесткой блузой, узкой юбкой, старомодными туфлями. Она покосилась на них весьма определенно, вежливо поздоровалась, лишь слегка поджав губы, когда приветствовала Аду. Посмотрела на пятно кофе на полу и разбитую чашку и валяющийся поднос. Ада широко улыбнулась, видя ее тщательно стянутое в узел, зафиксированное негодование.

– Ну что, – как-то смутился Арфов. – Что-то мы засиделись здесь. Пойдем-ка лучше в кабинет. Нелли, дорогая, будь добра, принеси нам кофе и газеты.

Подхватив Аду, под руку, он торопливо нырнул в кабинет. Внутри она, уже не сдерживаясь, рассмеялась, прижавшись к двери спиной.

– И давно «Нелли-дорогая» стучит твоей жене?

Он резко вскинул голову, замялся.

– С чего ты взяла? Нелли? Да быть того не может…

Она пожала плечами с легкой улыбкой, чувствуя, что день начинает выныривать из пучины бессмысленности и ужаса, как все постепенно налаживается. Ада терпеть не могла эту сушеную сливу за какие-то давно не важные мелочи, и считала, что Арфова стоит избавить от ее общества. Так они и жили: он руководил ею, оставляя иллюзию свободного полета; она старалась влиять на всевозможные мелочи в его личной жизни, создавая у него ощущение, что она его союзница, а ее интуиции и чутье на людей – удивительно точны. Она прошлась по кабинету, мягко трогая кончиками пальцев все выступы – корешки папок и книг в изобилии заполнявших шкафы, закрывавшие все стены, угол его большого стола, стоявшего у окна, мягкую спинку кресла. Мечтательная улыбка плавала по ее губам.

Арфов молчал, делая вид, что занят, перебирал папки на столе. Но она видела, что он хорошенько задумался. Этот умный мужчина предпочитал не подпускать женщин слишком близко, зная, насколько они могут быть непредсказуемы, опасны, как они умеют все портить, не доверяя самому себе в отношениях с ними. Он не подпускал к себе женщин, но двух гадюк все же пригрел на груди – собственную жену и свою лучшую актрису.

Проходя мимо, она скользнула рукой по его плечу – он просто попался на ее пути, как до этого шкафы с книгами и угол стола, но надо же было именно в этот момент распахнуться двери и появиться секретарше. Ада постаралась не расхохотаться, заметив выражение лица сушеной сливы.

– Ваш кофе. Утренняя пресса, – отчеканила женщина, устанавливая поднос на маленьком кофейном столике, и быстро удалилась.

Илья порозовел.

– Думаешь, она? – Словно они и не прерывали разговор.

– Ну я не могу быть уверена. Но ты видел ее взгляд? Словно она и не удивилась, нет, скорее просто поймала жирную рыбку к обеду. Ее можно понять – раннее утро, офис выглядит так, словно ты в нем ночевал, но что здесь делаю я?