Внутри что-то оборвалось, и она почему-то сразу подумала – как быстро он обо всем узнал, и еще ему, может быть, неприятно, что то, что сделал он, приписано другому.

– Я не хотела… – И надеялась, что он поймет, ведь не могут эти глаза-рентгены не видеть, как она рвется, какой запутанной себя чувствует. – Вы не сердитесь? Так вышло, я была против, я говорила, но разве меня кто-нибудь слушает?

Почувствовала себя маленькой девочкой, и он вдруг напомнил ей отца, тот порой смотрел так же – тепло и немного рассеянно.

– Нет, конечно, я не сержусь.

– Вы мне жизнь спасли, – серьезно сообщила, пытаясь объяснить ему, как она благодарна не то за его прощение, не то за его взгляд, не то за то, что было на балконе. А может быть, за то, что она почувствовала себя живой только в тот момент, когда он оттолкнул ее, когда защитил. – Это несправедливо, и мне хочется, чтобы все знали, что это сделали вы и то, как я вам…как я вами…

– Зачем эта шумиха? Мне достаточно того, что вы сказали, – сухо отозвался он, и она вдруг потянулась, всем своим существом устремилась к нему, и ощутила всю двусмысленность момента. Они словно скрывающиеся любовники, а он так ровен, так равнодушен, словно не красивая женщина рядом с ним, ищет его взгляда, его одобрения, его восхищения, а бесполый манекен.

– Вам пора. Иначе ваш друг начнет волноваться, – словно пощечиной ответил на ее непроизвольный движение – прижаться, прильнуть, спрятаться в нем от всего на свете – и открыл дверь. – Идите же. Мы еще поговорим.

Краска прилила к ее щекам, стало стыдно, так стыдно своего порыва, что она вышла без слов, разве что чуть кивнув напоследок, и вернулась к столику и села и улыбнулась Диме, и старалась больше не смотреть в его сторону, и поклялась себе больше никогда не смотреть в его сторону, но где-то внутри нее кошка проснулась, сощурилась, и охотница выгнула спину, спросила себя – не из металла же он, не из стали, есть же брешь в его превосходной броне, что-то же должно тронуть его, но что? Вот как тогда на балконе, когда он бросился к ней, в его мертвых глазах был же такой живой страх, и когда он увидел ее в коридоре, не удивление, не тень ли живого чувства мелькнула в глазах?

Он растает, решила, он обязан растаять, он обязан проникнуться, ведь он еще не стар, и я не так уродлива, он будет еще смотреть на меня, с тревогой, с живым чувством, я найду брешь в его панцире, подцеплю острым коготком и вытащу наружу его живое, горячее сердце, и он будет, обязательно будет – я не знаю, как и когда, но я уверена – он будет… Но даже внутри себя не могла закончить эту мысль.

***

Было ли когда-нибудь по-другому? Она знала – но не решалась помнить. Признавая только то, что твердили день за днем официальные источники, она и не хотела находить несостыковки. Ада родилась в мире, который стремительно менялся, но заметила это только в тринадцать лет – со смертью отца. До того она жила в тихой, уютной, затхлой безопасности родительского крова. Это был Старый Город, старая жизнь, с узкими – таких сейчас и не увидишь нигде – тихими улицами, неровными, почти дикими парками, буйной природой по весне, травой и разбитыми тротуарами. Там, в детстве, была маленькая даже с высоты ее детского роста, квартира с кухней, гостиной, где она спала, родительской комнатой и кабинетом, где как медведь в берлоге прятался ее отец.

Там, в детстве, были редкие прогулки и постоянные таблетки – она много болела и нечасто выходила на улицу. Там, в детстве, была постоянная тяжесть в груди, кашель, вечно усталая, красивая мама, тонкая как струна, изможденная своими домашними обязанностями и работой в школе – она трудилась учительницей начальных классов. Мама уходила с утра на работу, оставляя их с отцом в волшебном мире бесконечных пыльных шкафов и тишины. Папа давал Аде в руки толстую книгу – и неважно были там картинки или нет – оставлял сидеть в гостиной, а сам запирался в кабинете. Шуметь было нельзя – она помнила – папа работал. Историк по профессии, он занимался общим анализом первой половины двадцать первого века, включая историю литературы, войн и религий. Никто и никогда не знал, с чего ее отец взял, что кому-то нужен такой научный труд, но вся семья жила в священном трепете перед важностью этой работы.

Изредка ей разрешалось заглянуть в кабинет с условием ничего там не трогать и вести себя тихо – и она очень любила эти моменты. Сидела, смирно сложив руки на сдвинутых коленках, и во все глаза смотрела на большого, склонившегося над своими бумагами отца, на складки и морщины на его огромном лице, на то, как его светлые глаза бегали от строчки к строчке и как иногда лицо его вдруг вспыхивало радостью, восторгом, преображая усталую старость.

Она рано научилась читать и глотала все книги подряд – все те случайные книги, которые он давал ей. Он не тратил время на выбор для нее чтения, подходящего ей по возрасту, и в ее маленькой голове перемешивались причудливо страшный мир Оруэлла и усталая прелесть Пруста, детские сказки и саркастичность Бальзака, детективы Конан Дойля и древнегреческие мифы. Она как губка впитывала слова и строчки, запоминая все, что читала, и почти ничего из прочитанного не понимала. Она любила книги, в которых не знала половину слов – ей казалось, что она творит волшебство. Ее гибкая детская память позволяла узнавать сложные слова, встречая их из книги в книгу, даже не понимая смысла. Ее пытливый ум через несколько лет позволил самой догадаться о смысле прочитанного. А еще она запоминала – каждое слово, каждую запятую, каждую мысль – и поначалу ей не приходило в голову, что в этой способности есть нечто выдающееся. Она помнила себя чуть ли не с младенчества, особенно то, что люди говорили, стоя рядом с ней, еще ничего не понимающим младенцем, но воспоминания оставались расплывчатыми. Печатное слово она запоминала без искажений.

Мама приходила поздно – ей приходилось брать учеников, потому что нужно было кормить семью, хотя детям в начальной школе дополнительные занятия почти не требовались. Домой она никогда учеников не водила, чтобы не мешать своему больному ребенку и погруженному в научный труд мужу. Ада никогда не задавалась вопросом, кто из них – она или ее отец – на самом деле был причиной такого решения, кому она боялась помешать в первую очередь, потому что, фактически, это значило спросить: «мама, а кого ты любишь больше?» А она боялась услышать ответ.

Ада помнила, что мама обожала отца. Она никогда не роптала на то, что его не финансируемая научная работа поставила семью на самую грань нищеты. Она восхищалась его умом, и считала, что, когда его труд будет закончен, вся семья будет вознаграждена за годы лишений. И даже несмотря на то, что вознаграждение все откладывалось и откладывалось, она тихо и верно выполняла свои обязанности ни разу – насколько помнила Ада – не теряла надежды. Кажется, даже если бы его труд никогда бы не был оценен, это не поколебало бы ее тихой, почти фанатичной веры. Она положила свою жизнь на алтарь, и спустя много лет Ада иногда задумывалась – в те редкие моменты, когда вспомнила свое детство – как же сильно она похожа на мать. Они обе пытались найти себе идола, чтобы поклоняться ему. Матери повезло, а Аде нет – вот и вся разница.