А когда все срочные дела закончились, она принялась теребить Арфова, чтобы заполнил ее расписание, чтобы нашел ей больше интервью, придумал шоу на телевидении, вырвал роль в какой-нибудь новой пьесе. Она получила членство в нескольких благотворительных организациях, встречалась с известными людьми, читала новые пьесы и перечитывала старые. Лихорадка гнала ее дальше и дальше, она вспомнила навыки вождения и вечерами, когда освобождалась раньше, она уже колесила по городу, выбрасывая на ветер баснословно дорогую электроэнергию и не думая о том, сколько ей придется работать, чтобы покрыть эти бесполезные траты. Она носила темные очки, потому что светило солнце и потому, что снова стала плохо спать, несмотря на снотворное, которое помогало все меньше, зато смеялась так много, что иногда по вечерам чувствовала, что у нее болят губы. Она познакомилась с видными политиками, среди которых был даже Сайровский, который готовился к своим заранее выигранным выборам, но, тем не менее, находил время, чтобы подойти и старомодно поцеловать ей руку. Она кокетничала с ним и видела, польщенная, что он неравнодушен к ее чарам, и хотя он внушал ей какое-то смутное беспокойство, какую-то инстинктивную неприязнь, она была уверена, что его поддержку она получит, даже если не будет прикрываться именем Димы, которому тот почему-то благоволил. Ей нравилось то, как он на нее смотрит, как всегда отмечает, что она хорошеет с каждым днем, ей нравилась откровенность его восхищения и вежливые манеры. Она планировала использовать его на всю катушку, для чего даже снялась в нескольких роликах для его предвыборной компании, которая, кажется, никому, кроме него самого, не была нужна.

И, конечно, куда бы она ни шла, с кем бы ни смеялась, о ком бы ни думала, глаза ее всегда и всюду в толпе искали Германа, чтобы подойти к нему не той разбитой, глупой, грустной женщиной, но кошкой, вцепиться в него, поймать как мышку, опрокинуть на лопатки и растерзать. Служба охраны как-то притихла, подобралась, это чувствовалось даже в выражении всегда бесстрастных лиц ее сотрудников. А их начальник и вовсе куда-то пропал, не появлялся ни на одном мероприятии, где она бывала, хотя, выбирая, как провести вечер, она всегда уточняла, насколько высокопоставленными будут гости. И напрасно она искала его глазами в толпе, напрасно точила когти – он словно испарился.

Каждый вечер, каждую ночь, когда она не встречала его, она хваталась за нечеткую фотографию его силуэта и долго смотрела сухими глазами, набираясь решимости. Она жила как будто в непрекращающейся истерике, но по сравнению с прежней апатией, это состояние хотя бы напоминало ей жизнь.

***

Постепенно недостаток сна давал о себе знать, и через несколько недель этого бешеного существования Ада поймала себя на том, что уже не понимает, где сон, а где реальность. Она требовала от Димы новых и новых лекарств и он, безропотный, приносил ей снотворное – и только держа в кончиках пальцев очередную порцию сна, она расслаблялась. Сомы грамм и нету драм, – из какой-то книги, из какой? – цитировала она, не особенно заботясь о том, что книга могла быть запрещена. Кто же теперь вспомнит, откуда эта цитата, если книгу нельзя читать? Вот такая странная безопасность. Но когда Дима возмущался и отказывал ей в таблетках, у нее всегда было вино или, что гораздо лучше – ром из небольшого магазинчика за углом, куда можно было добежать даже после наступления комендантского часа, главное, не очень шуметь и внимательно следить, чтобы не попасться на глаза патрулю. Это добавляло в жизнь адреналина, а потому в ее нынешнем состоянии нравилось ей гораздо больше необходимости о чем-то просить своего жениха.

Однажды вечером, после очередного скандала, она выскочила на улицу, гибкой тенью прокралась к магазину, но тот – рано или поздно это должно было случиться – оказался закрыт. Магазин держали пожилые супруги, неразговорчивые, мрачные люди, с которыми у нее наладилось нечто вроде договоренности – они в любое время дня и ночи готовы были продать ей что угодно из своего небольшого ассортимента, она переплачивала. Ада даже не догадывалась, что это называется «черный рынок» и карается по закону, а они молчали. Но теперь, видимо, кто-то донес, а может, просто умер кто-то из стариков, но в любом случае, магазин был закрыт, а дома ждал Дима и необходимость объясняться с ним, а потом провести ночь без сна. Ада замерла, растеряно соображая, что теперь делать. Лучше всего было бы вернуться домой, улица уже опустела, значит, вот-вот пробьет девять, и выйдут на улицы патрули, и попробуй им объясни, что просто гуляла.

Но вдруг подумала – а зачем же ей тогда имя, репутация, покровители, Арфов, если не для того, чтобы выручать? И потом, она же не собиралась попадаться. Тут недалеко, она слышала, есть похожая точка, и можно успеть сбегать туда и обратно за полчаса. Мысль была такой манящей и привлекательной, что Ада поправила темные очки – непременный атрибут даже ночью, если не хочешь, чтобы замучили просьбами об автографах. Хотя сейчас автографы просить некому, все сидят по домам, но на всякий случай…

До места она добралась довольно быстро и безо всяких приключений, мрачного вида молодой человек отпустил ей ром, несмотря на то, что торговля алкоголем после шести вечера была запрещена, ее любимый сыр и булочки, казавшиеся довольно свежими, добавил от себя шоколадку и даже улыбнулся, когда узнал ее, несмотря на темные очки и то, что она, смеясь, отрицала всякую свою связь с известной актрисой. Он пожелал ей добраться без приключений и предлагал даже проводить, но Ада не решилась – не надо бы ему знать, где она живет, мало ли, что произошло со стариками. Паранойя удивительным образом сочеталась в ней с безрассудностью, и удивляясь сложности своей натуры, она пустилась в обратный путь. И, разумеется, заблудилась.

Сотовый телефон остался лежать дома, ну разумеется, ведь иначе не было никакого смысла бегать от патрулей, если носишь с собой маячок, тем более, что она не думала, что идти придется так далеко. Дома и улицы казались абсолютно одинаковыми, сердце билось как ненормальное, и она шла, почти бежала, вздрагивая от каждой тени, плутала и, конечно, через некоторое время потерялась окончательно. Она находилась где-то в центре города и издали, среди высоких зданий видела сферу концертного зала, навевавшего грустные воспоминания, но точнее сориентироваться никак не могла. А вокруг была тишина. Плотная, вязкая, напряженная, как небо перед грозой. Город замкнулся в себя, замер, готовился к чему-то. Вся страна готовится, подумала она, вся страна сейчас смотрит в саму себя, словно женщина перед приходом месячных. Она никак не могла избавиться от этой ассоциации – надувшееся, отяжелевшее тело, готовое выбросить из себя все лишнее вместе с потоками красной, отвратительной по своему происхождению крови. Ада думала о том, что любая женщина ненавидит месячные – и именно поэтому чувствует боль. Мужской организм устроен иначе, для них, странных, самодовольных, половая зрелость – это повод для гордости и, может быть, смущения. Женщине же всегда стыдно и больно, наверное, потому, что каждые месячные – это очередной невыношенный, незачатый ребенок. Очередная трата жизненных сил впустую. Самонадеянное неисполнение своего биологического долга. Она думала об этом, чтобы не бояться, выводила эти странные максимы, но они не помогали. Тишина вокруг объедала звук ее собственных шагов, и странный шорох за спиной становился все слышней и слышней, и вот в нем уже можно распознать чьи-то шаги, и тень мелькнула рядом с ее тенью, и она вдруг поняла, что не так в этом звуке. Будь это патруль, она бы спокойно обернулась, призналась, что заблудилась, наплела с три короба, в крайнем случае, позвала бы на помощь Илью – все это неприятно, конечно, особенно учитывая бутылку рома в ее сумочке, но терпимо. Только вот шел за ней не патруль – и дело даже не в том, что ее не окликнули, не осветили фонарями, не потребовали остановиться, может, боялись, что она кинется в бегство. Но человек, который шел за ней приволакивал ногу, она вдруг поняла, шаг и шорох, шаг и шорох – гулко отражались звуки – и этого просто не могло быть, никак не могло, все патрули набирались из сотрудников службы охраны, а служба охраны была физически совершенна, это же так естественно, и значит этот незнакомец, что шел за ней мог оказаться кем угодно – преступником, поклонником, соглядатаем – но он явно не был приличным человеком, потому что все приличные люди сидели по домам, а не крались за одинокими женщинами по темному городу. А тень все приближалась, и шаг-шорох становился все неразборчивей, все быстрее, и она, наконец, не выдержала, переместилась на середину улицы, чтобы было ее видно отовсюду из окон и побежала, поднимая шум, разве что не кричала, но чувствовала, еще немного – и закричит. Пусть ее увидят, пусть позовут патруль, пусть хоть кто-нибудь придет на помощь, но город молчал, город притаился, и в легких так быстро кончился воздух, и больно стало дышать, а тень чуть отставала, но явно не прекращала ее преследовать.