Она согласилась, обновила макияж в больничном туалете, оглядела себя критически – выглядела превосходно, хотя вышла из дому, кажется, миллион лет назад, но время в ее черной дыре шло непривычно, не так как всегда, и оставалось только смириться с этим новым чувством – словно она живет быстрее, чем весь остальной мир. Машина прибыла через пять минут, а еще через десять она уже сидела в небольшой кофейне в центре города, откуда как-то подозрительно быстро исчезли все посетители. Лучше бы они остались, лучше бы хоть кто-то был здесь, кроме нее, этого старика и серых теней, застывших у каждого входа, но не она заказывала музыку, не она диктовала условия, и оставалось только надеяться, что Сайровский джентльмен не только на словах. «Джентльмен» – еще одно устаревшее слово, слово отжитых, никому не нужных веков, она надеялась, еще одна причуда президента, вроде розы в петлице, седой головы, вечернего чая.

Чай принесли, и печенье – миниатюрные кусочки гастрономического райского блаженства – Ада ела, как птичка, как птичка же чирикая, думала, не случись с ней Германа Бельке, она бы так себя и вела с этим новым поклонником, свободно, легко, лишь чуть-чуть более интимно, чем позволила бы себе со старым другом, и она старалась, излучая одновременно счастье и грусть об ушедшей. Сайровский старался, рассказывал ей какие-то забавные случаи из своей жизни, и она сдерживалась недолго, потом рассмеялась – действительно, забавно, – и он просиял, но просиял как-то холодно, словно тоже играл роль, которая давно ему наскучила.

– Вижу вам лучше. Я невероятно счастлив, вчера мне показалось, вы были чем-то расстроены… – Неужели это было так заметно, Ада напряглась.

– О, всего лишь недомогание.

– …А сегодня эта трагедия. Вам не идет грустить или пребывать в унынии, но что поделать, жизнь есть жизнь – и заканчивается она смертью. В моем возрасте это уже умеешь принимать, как должное, но вы еще слишком молоды для такого знания, разумеется.

Она уверила его, что он тоже выглядит совсем молодым, мальчишка, она не дала бы ему больше… Но он уже смеялся и жестом прерывал поток ее славословий. Она поняла – он так велеречив не потому, что хочет ее запутать, он просто любит слушать себя, не ее, себя, а значит, и она должна полюбить – неплохо. Многозначительно молчать Ада умела.

– Но вчера вечером, – дался ему этот вечер! Она молчала, чуть потупив глаза, перебирая в голове варианты того, как можно перевести разговор на другую тему, но для того, чтобы перевести разговор – нужно же заговорить, а он ясно дал ей понять, что слушать намерен только себя. – Вы были сами на себя не похожи. И я задался вопросом, что может так огорчить молодую, красивую женщину на самом пике ее карьеры, популярности, когда у ее ног лежит вся страна, когда к ее услугам поклонение миллионов мужчин? И тут я вспомнил, как вы вошли в зал, прекрасная, гордая, но – в одиночестве. И тут я все понял.

Сайровский, может быть, все понял, но Ада ничего не понимала, и только надеялась, что этот разговор не затянется слишком надолго и не перейдет к щекотливому вопросу о том, где она ночевала, куда поехала с Германом. Герман… Она вспомнила о нем и покраснела – просто перестала расчетливо, медленно дышать, и кровь прилила к щекам – этот трюк редко ей удавался, ведь чтобы вовремя покраснеть нужно и думать о чем-то вгоняющем в краску и не позволять этим мыслям возобладать над счетом дыхания. Но сейчас все получилось.

– Скажите мне, дорогая Ада – вы не против, чтобы я вас так называл? Вы мне годитесь в дочери и я полон к вам самого искреннего дружеского расположения, – он протянул руку и ее ладонь внезапно оказалась в тисках, и она подумала, какая холодная у него кожа, точно у жабы – она никогда не трогала жаб, даже никогда не видела вживую – но именно так, по ее представлениям и должна была ощущаться жабья кожа – холодная, мягкая и одновременно словно царапающая руки. Словом – мерзко.

– Дело в вашем предстоящем браке? Что-то не ладится с вашим женихом?

Она вскинула на него глаза, добавив во взгляд толику потаенной грусти. Он так тщательно изображал отеческое внимание, что на секунду она засомневалась – а может, все мираж, может, нет в нем этого самодовольства, похоти, гадости, может, все ей померещилось? И самое правильное сейчас довериться ему, все ему рассказать, и разрубить этот узел, и покончить разом со всей ложью, избавиться от Димы, жить нормально, не трястись от того, что он назначит ей приватную встречу сейчас, завтра, через неделю? Может, это она все портит, она же сама заигрывала с ним, а ему от нее ничего и не нужно, и он просто запутался, она ему голову задурила, и если поговорить откровенно, он все поймет, все рассудит, ведь те, что у власти – особенные люди, так говорил отец. И она изучала его, и сердце билось чуть быстрее, а он ждал, но потом она вдруг вспомнила прошедшую ночь, и Германа, и то, что он говорил, и поняла – нет, это ловушка, Ада, это все ложь, кругом ложь от первого и до последнего слова, и если даже он только из-за твоей несдержанности думает, что ты мечтаешь отдаться ему прямо на этом столе, все равно остается Герман. Она вспомнила и новую форму службы охраны и тот его повелительный тон, и подумала – даже если все было бы правдой, Сайровский ненавидит Германа. А раз так, то у нее просто нет выбора. Какими бы сладкими ни были слова этого человека, он не поймет, не простит, не примет, не благословит их союз, а потому – война не на жизнь, а на смерть, и в ход будут пущены самые гнусные приемы.

– Я… знаете, я все боюсь, что совершаю ошибку. Мы давно вместе, и он такой хороший человек, но я… я…

– Замечательный модой человек, вы правы. Я много общался с ним, он умен, у него прекрасны перспективы, его верность идеалам не вызывает сомнений, он любит вас, что же вам еще нужно?

– Но я не уверена, что люблю его, – и пунцово покраснела. Сайровский продолжал внимательно смотреть, она чувствовала кожей, но потом его взгляд будто смягчился, во всяком случае, ей так показалось – перестало давить тяжелое на склоненную голову.

– Вот как… В чем же дело? Не думайте, что я спрашиваю из праздного любопытства, но сколько лет живу, никак не могу разобраться в этом вопросе. У мужчины есть все, что только можно пожелать, но женщина его не любит. Чего же она хочет, что ей нужно, почему она не отвечает на чувства того, кто этого достоин?..

– Я не знаю, бывает по-разному, но… в моем случае все просто, – она подняла глаза, и тут же снова отвела взгляд, пролепетала. – Просто есть кое-кто еще более достойный, и…

Снова взгляд – словно стреляла по движущимся мишенями, и чувствовала – играет опасно, но лучше так, чем оставаться безвольной марионеткой. К тому же только сказала, почувствовала – он ей не поверит. Решит, что она дрянь, которая для карьеры, для имени, для своего тщеславия взялась играть в эту игру, решит и хорошо, и ладно, это будет льстить, все равно будет льстить его самолюбию. Его пост околдовал его, вот и все. И он так влюблен в свою власть, что ни за что не поверит, что она предпочтет его подчиненного, не первого – второго, а теперь может быть, последнего человека в стране. И чем дальше он от правды, тем лучше, так пусть будет игра, пусть. И он подыгрывал ей – внимательно смотрел, придвигаясь ближе.