«Я Орфей, – думала она, – обернусь, и подземное царство отберет его у меня, утянет во тьму, но я – больше, чем Орфей, я не подведу его». Он поцеловал ее на пороге так, словно прощался навсегда, и она обняла его словно в последний раз – она верила в его план, но если что-то пойдет не так, они могут никогда больше не увидеться. Но завтра, завтра, стонало ее сердце, завтра я не отпущу его так просто, завтра он станет моим навсегда, и будет, все будет иначе, раз и навсегда. И думала – вот с ним, с ним одним и богатстве и в бедности, и в горе и в радости, и в болезни и в здравии, и как ее угораздило так влюбиться? Но налетело, накрыло, смело все на своем пути это безумное чувство, эта жадность, и так просто оказалось разрушить все, что она строила столько лет.

Ада забралась в постель, положив руку на платье, поглаживая ткань, легкую, струящуюся, пытаясь свыкнуться с мыслью, что это все в последний раз – с его уходом на нее вдруг навалилась вся тяжесть принятого решения. Вот так, и больше никогда не увидит она этого потолка, этих стен, кухни, мрачного лица Норы, не услышит голос Нелли, не пройдет знакомым путем к офису Арфова, не будет камер и журналистов, не повторится никогда триумф, не опьянит больше дорогое вино, не закружится голова от аплодисментов, не поедет она больше в ночь на какую-нибудь вечеринку, не встретит свою фотографию на страницах желтых газет. Их, наверное, объявят в розыск, как террористов, преступников. И ей придется изменить внешность – но это как раз меньшее из зол, Майя доказала, что не так это и сложно, своей смертью доказала.

Сгущались поздние июньские сумерки за окном, а она все лежала и думала, подсчитывала и подводила баланс, вспоминала все, от чего отказывается. И имя ее будет забыто, вычеркнуто из истории, а хотелось бы, чтобы ее помнили, жалко будет повторить судьбу Давида, но едва ли, скорее объявят – Герман ее похитил, и разве это не похоже на правду, разве этого не может быть? Она достаточно красива, чтобы эта легенда ожила, и думать, что она останется легендой, было приятно. Столько она отдала своей души, столько сил приложила, должна же быть компенсация, но если мир так несправедлив, если ее тщеславию суждено пострадать – что с того?

Ни пьяные вечеринки, ни шикарные наряды, ни побрякушки не сравнятся со счастьем обнимать его, и это так просто и понятно. Она никогда не думала, что она из тех женщин, которые все в своей жизни измеряют любовью и интересами своего мужчины, она смеялась над подобными историями, но только потому, что не знала никогда, что такое настоящие чувства. Удивительно было осознать это, удивительно узнать о себе такое только к тридцати пяти годам, но, может быть, это просто чувства изменили ее, а может, она изменилась сама и только потому, сумела влюбиться. Она и не заметила, как уснула, и сны, что пришли к ней были продолжением ее мыслей, и во сне было море, теплое море, вода накатывалась на камни, и стоял какой-то дом на берегу, и она была, залитая солнечным светом, и он был рядом, а впереди, исчезая в ослепительном свете, бежали босоногие, загорелые дети, и она вдруг сообразила – это ее дети, ее и Германа дети, и она торопилась, бежала за ними, чтобы посмотреть в маленькие личики, чтобы зацеловать сладкие щечки. Она почувствовала – для этого была создана, для детей, для семьи, для дома. И не страшна там, в раю, неизбежная старость, неизбежные морщины, и испепеленная солнцем кожа – потому что время, проведенное с родными, это прекрасно, время это прекрасно, и рука об руку через годы – это прекрасно, и любая женщина знает это, если только она любима и счастлива.

***

Ада проснулась словно от толчка и услышала, как что-то шуршит у входной двери, и темнота квартиры так неожиданно резанула глаза после яркого солнечного сна. Лежала в темноте, глядя на потолок, пытаясь смириться с тем, что мечта все еще не осуществлена, слушала стук собственного сердца и шорох ключа, который никак не мог попасть в скважину. Нехотя поднялась, прошла – говорила себе, в последний раз – по коридору, чувствуя, как холодный пол обжигает ступни, словно еще помнившие прикосновения раскаленного песка, распахнула дверь, равнодушно посмотрев на Диму, который был просто невероятно пьян: с трудом держался на ногах, очки съехали куда-то вбок – впустила в квартиру. Брезгливо подумала, и как он мог ей нравиться когда-то? Наверное, слишком она была одурманена своими бессонницами, алкоголем, одиночеством, славой, чтобы замечать, как он жалок, как непривлекателен, хваталась на первое попавшееся, чуть всю себя не разменяла на посредственные мысли и посредственных людей.

– И где ты так напился? – Ее это нисколько не интересовало, но должна же она была выдерживать тон – еще немного, еще чуть-чуть, всего до завтрашнего вечера, меньше двадцати четырех часов.

Он что-то пробурчал и ввалился в квартиру, сполз по стене коридора, как тысячи раз до него сползала она, и как будто уснул. Но когда Ада, плотно заперев дверь, хотела пройти мимо него в комнату и лечь спать снова – завтра нужно быть полной сил, а он взрослый мальчик, сам разберется, где и как ему ночевать, он неожиданно крепко схватил ее за лодыжку, не давая пройти, дернул на себя, и она поняла, что никогда не обращала внимания на то, сколько силы в его руках.

– Эй, с ума сошел, – взвизгнула она, потеряв равновесие и едва успев вытянуть руки, чтобы не ушибиться о пол – только синяков завтра не хватало. Она так сосредоточилась на завтрашнем дне, что даже не успела удивиться тому, как он себя ведет – напился, пристает, так на него не похоже.

– Ада моя, Ада, – слюняво бормотал он, пытаясь ее поцеловать, хотя она уворачивалась, не даваясь ему – глупости какие, нашел время.

– Твоя, твоя, – легко соврала она, пытаясь освободиться, ее забавляло это его поведение, он же не способен ни на что серьезное, опасное, никогда не был способен. – Только отпусти меня, дурак.

Смешно, у него не было никакой власти над ней, ну абсолютно, и она даже не сразу поняла, что он делает, когда его руки принялись стаскивать с нее халатик, не для него надетый, а когда сообразила, не удержалась от смеха. Она жила с ним, собиралась за него замуж еще недавно, но как-то умудрилась упустить из виду, что он мужчина, что он имеет на нее какие-то права.

– Отпусти, я тебе сказала, – она пыталась вырваться и хотя он был, очевидно, очень пьян, это оказалось неожиданно сложно.

– Смеешься, дрянь, – с неожиданной злобой пробормотал он и попытался ударить ее по щеке, но она легко увернулась, двигался он медленно, а у нее как-никак был большой опыт жертвы домашнего насилия, но сама мысль о том, что ее попытается ударить Дима казалась невероятной. Все изменилось, мелькнуло в ее голове, все стало не так и от каждого можно ожидать всего, что…

– Думаешь, я теперь для тебя слишком незначителен, да, так думаешь, сука? – Он снова замахнулся, его очки слетели, и она увидела в его больших глазах глупого ребенка ярость, которой не могла от него ожидать, и на этот раз он ударил ее, подло, в живот, так что она не успела увернуться, и воздуха не осталось, и все поплыло, а он уже схватил ее за волосы, оттягивая ее голову назад, примериваясь для следующего удара, но в ней вдруг тоже проснулось нечто, и она завизжала, замолотила руками и ногами, попадая по его плечам, рукам, по лицу, царапалась, как ненормальная кошка, и хотя он почти не чувствовал боли из-за анестезирующего действия алкоголя и своей злобы, она знала, как бить, знала, куда. И когда он скорчился на полу после рассчитанного удара в пах, отпустил ее волосы, она отползла, глотая воздух, слезы ярости, тяжело дыша, напряженно глядя на него, ожидая повторной атаки. Но, завалившись на бок, сжавшись как младенец, он уже плакал, всхлипывая, и она подумала – я дрянь, зачем я так с ним – и почти успела его пожалеть.