Что же касается обвинения в том, что подсудимый уничтожилзавещание, то оно также несостоятельно, ибо подсудимый какое-то время сам былбарристером и прекрасно знал, что завещание, сделанное в его пользу,автоматически утратило силу после замужества его мачехи. Могут быть предъявленыдоказательства, указывающие, кто в действительности уничтожил завещание, ивполне возможно, что это позволило бы по-новому взглянуть на судебный процесс.

Наконец, сказал сэр Эрнст, защита хотела бы обратитьвнимание присяжных на тот факт, что, кроме Джона Кавендиша, есть и другие лица,против которых имеются существенные улики.

Затем он вызвал подсудимого.

Джон произвел хорошее впечатление.

Под умелым руководством сэра Эрнста его показания былихорошо поданы и заслуживали доверия. Джон предъявил анонимную записку и передалее присяжным для ознакомления. То, что он охотно признал наличие некоторыхфинансовых трудностей и подтвердил, что у него была ссора с мачехой, придалоубедительности его словам и настойчивому отрицанию причастности к убийству.

В заключение своих показаний Джон после небольшой паузысказал:

– Я хотел бы подчеркнуть одно обстоятельство. Явозражаю и категорически протестую против инсинуаций сэра Эрнста Хэвиуэзера,касающихся моего брата. Я убежден, что мой брат, так же как и я, не имеетникакого отношения к этому убийству.

Сэр Эрнст улыбнулся и, проницательно взглянув на присяжных,обратил внимание на то, что протест Джона произвел на них доброжелательноевпечатление.

Начался перекрестный допрос. Теперь его вел мистер Филипс.

– Как я помню, – заявил он, – вы сказали,будто вам и в голову не приходило, что свидетели, выступавшие напредварительном слушании дела, могли ошибочно принять ваш голос за голосмистера Инглторпа. Разве это не вызывает удивления?

– Нет, я так не думаю. Мне сказали, что произошла ссорамежду моей матерью и мистером Инглторпом. Я не допускал мысли, что это не так.

– Даже после того, как служанка Доркас повторилауслышанные ею некоторые фрагменты этой ссоры?… Фрагменты, которые вы должныбыли узнать?

– Я их не узнал.

– Должно быть, у вас очень короткая память!

– Дело в том, что мы оба были сердиты и в запальчивостинаговорили больше, чем следовало. В самом деле, я почти не обращал внимания наслова моей матери.

Недоверчивое хмыканье мистера Филипса явилось триумфом егосудейского искусства.

Он перешел к вопросу об анонимной записке:

– Вы чрезвычайно кстати предъявили эту записку.Скажите, вы не обратили внимание на нечто знакомое в почерке, которым она быланаписана?

– Нет.

– Вам не кажется явным сходство с вашим собственнымпочерком… несколько небрежно измененным?

– Нет. Я так не думаю.

– Я утверждаю, что это ваш почерк!

– Нет!

– Я утверждаю, что, стремясь доказать свое алиби, высами придумали эту фиктивную и довольно неправдоподобную ситуацию и саминаписали записку, чтобы подкрепить свое заявление.

– Нет.

– Разве не является фактом, что, в то время как вы, повашим словам, находились в глухом, редко посещаемом месте, в действительностивы были в аптекарской лавке в Сент-Мэри-Стайлз, где под именем АлфредаИнглторпа купили стрихнин?

– Нет, это ложь.

– Я утверждаю, что, надев одежду мистера Инглторпа инацепив черную бороду, подстриженную наподобие бороды этого человека, вы былитам и записали его имя в регистрационной книге аптеки!

– Это совершеннейшая неправда.

– В таком случае я предоставляю присяжным убедиться вдействительном сходстве почерка в анонимной записке, подписи в регистрационнойкниге аптеки и вашей собственной подписи! – Высказав эти обвинения, мистерФилипс сел с видом человека, исполнившего свой долг, но тем не менееприведенного в ужас подобного рода подделкой.

Было уже поздно, и после этого заявления обвинителя судебноезаседание отложили до понедельника.

Я обратил внимание на то, что Пуаро крайне обескуражен. Налбу у него, между бровями, пролегла морщинка, которую я так хорошо знал.

– В чем дело, Пуаро? – поинтересовался я.

– Ах, mon ami, дела идут плохо… плохо!

Помимо моей воли я почувствовал облегчение. Значит, былавероятность, что Джона Кавендиша оправдают…

Когда мы пришли домой, Пуаро отказался от чашки чаю,предложенной ему Мэри.

– Нет, благодарю вас, мадам! Я поднимусь в мою комнату.

Я последовал за ним. Продолжая хмуриться, Пуаро прошел кписьменному столу и вынул небольшую колоду карт для пасьянса. Потом пододвинулстул и, к моему величайшему удивлению, начал строить карточные домики!

– Нет, mon ami, я не впал в детство, – сказал он, увидев,что у меня отвисла челюсть. – Я пытаюсь успокоить нервы – только и всего!Это занятие требует спокойствия и точности движения пальцев. Четкость движенийприводит к четкости мыслей. А мне, пожалуй, никогда это не требовалось так, каксейчас!

– Что вас беспокоит? – спросил я.

Сильно стукнув ладонью по столу, Пуаро разрушил своетщательно построенное сооружение.

– Дело в том, mon ami, что я могу построить семиэтажныекарточные домики, но не могу найти последнее звено, о котором я вам говорил.

Я не знал, что сказать, и промолчал.

Пуаро опять медленно и осторожно начал строить карточныедомики.

– Это… делается… так! – отрывисто приговаривал он,не отрываясь от своего занятия. – Помещаем одну карту на другую сматематической точностью…

Я наблюдал, как под его руками поднимался этаж за этажомкарточного домика. Пуаро ни разу не заколебался, ни разу не сделал ни одногоневерного движения. Право же, это было похоже на фокус!

– Какая у вас твердая рука! – восхитился я. –По-моему, я только один раз видел, как у вас дрожали руки.

– Значит, тогда я был в ярости, – с безмятежнымспокойствием пояснил Пуаро.

– Да, в самом деле! Вы тогда прямо кипели отнегодования. Помните? Это было, когда обнаружилось, что замок портфеля вспальне миссис Инглторп взломан. Вы стояли около камина и по своей неизменнойпривычке вертели в руках и переставляли вазы на каминной полке, и ваша рукадрожала как осиновый лист! Должен сказать… – Я замолчал, потому что Пуаро,издав хриплый нечленораздельный крик, снова уничтожил свой карточный шедевр и,закрыв глаза руками, принялся покачиваться взад-вперед, явно испытываяострейшую агонию. – Господи, Пуаро! – воскликнул я. – В чемдело? Вы заболели?