Южанин просыпаться не стал, но и во сне новость принял живо и даже путано пустился в рассуждения, как это осуществить технически, зато Казуальник с готовностью сообщил, что сейчас прибудет, трезвый и блестящий, как штык легионера.

В нетерпении я даже нарушил своё же правило передвигаться «по-человечески», а просто прыгнул через стену и оказался на площади, оставив Дворец Воскрешений в ста метрах за спиной.

С интервалом в десяток секунд рядом возникли Гавгамел, от него пахнуло жаром, отдувающийся Южанин на своем неизменном диване, Тартарин и Ламмер.

Чуть позже из пространства вышел, высоко задирая ноги, словно перешагивая незримый для нас палисадник, Казуальник, сообщил мрачно:

– Остальных ждать не стоит. Говорят, зачем такая спешка? Нужно было предупредить заранее, составить план, обсудить…

Гавгамел рыкнул:

– Да мы и сами почти такие!.. Шеф?

– Быстро сингуляры шагают, – сказал я.

Ламмер сказал ликующе:

– Пушкина воскресим прямо во Дворце Воскрешений?..

– Почему Пушкина, – сказал Гавгамел, – есть кандидатуры…

Ламмер прервал:

– А чтобы реабилитироваться!.. Довести до конца. Кто сказал, что с Пушкиным облажались? Ничего подобного! Со второй попытки всё будет в ажуре!.. На этот раз он настоящий, никаких бесчинств и противоправных нарушений не допустим, как бы Гавгамел ни хрюкал, он поэзию не любит…

Гавгамел поморщился.

– Да хоть и Пушкина. Понимаю, у всех эта заноза, хочется выдернуть, чтоб не зудело. Но ретроказуальность в руках сингуляров, ребята. И нам не передадут и краешек.

– Свиньи, – сказал Тартарин со злостью. – Мы все равны!.. И нечего что-то захапывать только для себя. Неравенство в обществе – зло. И порок.

Ламмер с философским видом сдвинул плечами.

– Мир не меняется, Володя. Всегда были богатые и бедные, богатым было доступно то, что недоступно бедным. Теперь вот мы и сингуляры. Нам тоже всё доступно! Только – ха-ха! – для этого сперва нужно стать богатыми.

Казуальник сказал с великим отвращением:

– Нет уж, не для того мы… Всё человечество жило мечтой о счастье, а счастье – это жить в радость, в удовольствие, наслаждение. Как сказал великий Платон, счастье в современном гедонизме, а это великое достижение… Сингулярам оно недоступно.

– Счастье? – уточнил Ламмер ласково-коварным тоном.

– Гедонизм, – сказал Казуальник повышенным голосом. – Гедонизм – это богатство чувств!.. Сингулярам при всей их умности гедонизм может быть недоступен из-за недостатка понимания. А вот нам да!

– Южанин тебя поддержит, – сказал Тартарин. – Шеф?

Я кивнул в сторону Дворца Воскрешений.

– Сейчас всё решим. Думаю, процедура та же самая. Мы желаем получить настоящего Пушкина, а это значит, мы его получим. Искусственный интеллект предпочитает идти по проторенной, творческие выверты ему неведомы, к счастью…

Южанин всё-таки слез с дивана, довольный и счастливый, пошёл рядом, переваливаясь с боку на бок, как большая откормленная утка, сказал жирным голосом:

– Мои уже копаются в огороде!.. Не Пушкины, чай, я их без всяких церемоний и фанфаров… И деда буду воскрешать, и бабушку… Помню их, они меня любили. А как я их обожал, таких больших, тёплых и любящих!

– Похоронены или кремированы?

– На кладбище, – подтвердил Южанин. – Так что воскресить проще пареной репы, а вот с двоюродным дедом посложнее. Кремирован, а прах рассеян над полем Курской дуги, где воевал в молодости и был дважды ранен…

Тартарин сказал с видом знатока:

– Ретроказуальность в помощь. Будет как новенький!.. Казуальник уверяет, все будет путём! Кстати, где он?

Казуальник сказал сердито за нашими спинами:

– Свинтус грандиозус!

Тартарин продекламировал с пафосом:

– Отряд не заметил потерю бойца и «Яблочко» песню допел до конца!.. Как там дальше? Нас оставалось только трое из восемнадцати ребят?

Я сказал сердито:

– Тьфу-тьфу на тебя. Не вангуй апокалипсисы. У нас всё ещё отряд достаточно… хотя уже не дивизия, но зато мы – это мы!

В молчании поднялись по широким мраморным ступенькам, те попытались было сдвинуться и услужливо понести нас наверх, но я мысленно прикрикнул, солиднее надо быть, не эскалатор, сейчас мы все випы, а высший класс в метро не спускается и по торговым центрам не ездиет.

Зал распахнулся широкий и торжественный, всё по Гоголю, у которого в центре Земли ещё одна Земля, но только больших размеров. Стены подобострастно отодвинулись, мраморный пол покрылся зелёной травой, а впереди выросло из молочного тумана приземистое здание, белое и полупрозрачное, как личинка муравья, потемнело, уже как его куколка, и застыло, реальное, из перестроенных атомов воздуха, всё-таки трудно привыкнуть, что, всего лишь перетасовывая атомы, можно получить всё, что угодно.

Тартарин весело хмыкнул, его всё ещё забавляет, когда вот, находясь во дворце, оказываемся хоть в лесу, хоть в имении Пушкина.

Южанин, напротив, поморщился, при всей беспечной лукулловости всё ещё по старинке осторожен, наверняка подумал, что и нас можно так же создавать и перестраивать, зная, как расположен каждый атом в наших телах.

– Вон там, – сказал Гавгамел и повел могучей дланью, как Юрий Долгорукий на памятнике, когда указывал где расположить Москву, – его усадьбу, а дальше псарню и конюшню…

Никто не напомнил, что дальше массивная каменная стена дворца, привыкли, что по нашему желанию отодвинется или вообще превратится в молекулы воздуха, ничего в мире не осталось незыблемого, кроме нас самих.

Внутри меня сжалось, как в давние времена, когда в досингулярные времена был простым смертным.

– Надеюсь, – едва выговорил я, – нас хватит. Один что-то упустит, другой подстрахует.

Тартарин заверил бодрым, как утренняя побудка, голосом:

– Дёрнем так, что выдернем к нам вместе с его тапочками!

– Да уж постараемся, – сказал Южанин непривычно суровым голосом, – сингуляры помогать не станут. Всё, что можем сами, оставляют нам.

– Мы готовы, – заверил Гавгамел, оглянулся на остальных, ему ответили кивками, смотрятся в самом деле решительными, на это раз уже в самом деле отсекли всякие споры, тех ли самых воскрешаем или же восстанавливаем клонов.

Казуальник первым выпрямился, закрыл глаза и сказал с чувством:

– Я готов!

– Вливаюсь, – ответил коротко Тартарин.

Гавгамел, Южанин и Ламмер не ответили, уже напряглись, как туго натянутые струны. Я ощутил, как из меня хлынуло нечто, что в старину назвали бы духовной мощью или как-то ещё высокопарно. Тело в самом деле слабеет, плата за желание совершить нечто крупное, выходящее за пределы того базового уровня, который обеспечен всем нам, доживших до бессмертия или, строго говоря, бесконечной продолжительности жизни.

Тяжелее всех пришлось Южанину, уже побледнел и осунулся, худеет на глазах, сибаритам и гедонистам труднее всех собрать волю в кулак и заставить себя сделать что-то не для себя любимого, а для общей цели. Но пока держится, хотя дышит сипло и с надрывом,