ты не в силах быть верным и пары месяцев, клянусь Юпитером! Люди в Квартале снисходительны, но твое поведение оскорбляет меня и всех здесь живущих!

Он резко поднялся, надел шляпу и пошел к двери:

– Одному небу известно, как все смертные терпят твои выверты, но я следую их примеру. Будь я Сесиль или одной из глупышек, с которыми ты играешь и будешь, по всей видимости, играть… будь я Сесиль, я бы тебя выпорол! Пойду в Булан, улаживать дела и извиняться за тебя, как обычно. Мне неважно, куда ты направишься, но, клянусь черепом скелета из мастерской, если не вернешься завтра с набором для эскизов в одной руке и Сесиль – в другой, если не вернешься трезвым и бодрым, мы расстанемся, и пусть другие думают, что хотят. Доброй ночи!

Клиффорд простился с другом с самой любезной улыбкой, которую смог изобразить, и сел, глядя на дверь. Вытащил часы, дал Эллиотту десять минут, чтобы исчезнуть, и позвонил консьержу, бормоча:

– О боже, боже, какого черта я делаю?..

– Альфред, – сказал он, когда явился косоглазый человек, – умойся и наведи блеск, Альфред. Смени свои сабо на пару туфель. Надень лучшую шляпу и отнеси это письмо в большой белый дом на улице Дракона. Ответа не надо, mon petit[86] Альфред.

Консьерж ушел, фыркнув, – в звуке слились недовольство поручением и желание угодить мистеру Клиффорду.

Оставшись один, молодой человек не спеша примерил все красоты их с Эллиоттом гардероба. Время от времени он прерывал свой туалет, чтобы извлечь пару нот из банджо или поиграть с бегавшими вокруг бульдогами.

«У меня есть еще два часа», – подумал Клиффорд и взял пару шелковых носков Эллиотта, которые бросал собакам вместо мяча, пока не решил, что пришло время надеть их.

Затем он зажег сигарету и оглядел фрак. Вынув из карманов четыре платка, веер и пару мятых перчаток, длиной с его руку, он решил, что костюм недостаточно éclat[87], и принялся изучать другие варианты. Эллиотт слишком худ, кроме того, его вещи были сейчас под замком. Костюмы Роудена, вероятно, поношены, так же, как и его собственные. Гастингс! Вот кто мог бы помочь! Но когда Клиффорд, набросив домашнюю куртку, забежал к приятелю, его уведомили, что тот ушел около часа назад.

– И куда же, во имя благоразумия, он мог подеваться? – бормотал Клиффорд, оглядывая улицу.

Горничная не знала. Наградив ее самой очаровательной улыбкой, он поплелся обратно в мастерскую.

Гастингс был неподалеку. Люксембургский сад всего в пяти минутах ходьбы от улицы Богоматери Полей, и юноша вот уже час как сидел в тени крылатого бога, ковыряя песок носками туфель, глядя на ступени, бегущие от северной террасы к фонтану. Солнце алым шаром висело над туманными холмами Медона. Ленты облаков, чуть тронутые розовым, клубились на западе, и купол далекого Дома инвалидов мерцал в их пелене подобно опалу. За громадой дворца в небо поднимался дым из высокой трубы. Пурпурный, он плыл к солнцу и, застилая его, вспыхивал словно тлеющие угли. Высоко над темной листвой каштанов мрачным, сдвоенным силуэтом вставали башни Сен-Сюльпис.

Сонный дрозд пел в роще неподалеку, голуби улетали и возвращались – с шепотом ветра на крыльях. Свет в окнах дворца померк, лишь купол пантеона пылал над северной террасой, словно огненная Вальгалла, а внизу, глядя на запад, уходили во тьму ряды мраморных королев.

С конца дорожки у северного фасада доносились гудки омнибусов и уличный шум. Гастингс взглянул на дворцовые часы – шесть вечера, как и на его собственных, – и вновь принялся водить ногой по песку. Нескончаемый поток людей струился между фонтаном и Одеоном. Священники в черном, с серебряными пряжками на туфлях, неряшливые и наглые фронтовики, элегантные девушки с непокрытыми головами и коробками от модисток в руках, студенты в цилиндрах, с черными портфелями, студенты в беретах, с длинными тростями, нервные, рассекающие толпу офицеры, оркестр в серебристо-бирюзовой форме, вздымающие тучи пыли кавалеристы, мальчишки из булочной, снующие туда-сюда, едва удерживая над головами корзины с выпечкой, и, наконец, бездомный – с трудом переставляющий ноги парижский бродяга, грязный и сгорбленный, чьи маленькие глазки украдкой обшаривали землю в поисках окурков. Все они обтекали фонтан и выходили в город у Одеона, в галереях которого уже мерцали газовые рожки. Зазвонили грустные колокола Сен-Сюльпис, и окна часовой башни дворца осветились. На дорожке раздались быстрые шаги, и Гастингс поднял голову.

– Вы опоздали, – резко сказал он, и лишь вспыхнувшее лицо выдало, сколь мучительно было ожидание.

Она ответила:

– Меня задержали… неприятности… и я могу побыть с вами только пару минут. – Она опустилась рядом, взглянув через плечо на бога над ними: – Какая досада! Этот надоедливый Купидон еще здесь.

– И крылья, и стрелы, – холодно сказал Гастингс.

– Крылья, – прошептала она, – чтобы улететь, когда наиграется. Конечно, это мужчина наделил его крыльями, иначе Купидон был бы невыносим.

– Вы так думаете?

– Ma foi[88], так думают мужчины.

– А женщины?

– О, – сказала она, качая изящной головкой, – я забыла, о чем мы только что говорили.

– Мы говорили о любви, – сказал Гастингс.

– Только не я, – ответила девушка и, взглянув на мраморного бога, добавила: – Мне до нее и дела нет. На мой взгляд, он не умеет управляться с луком… нет, правда… он трус, подкрадывается как убийца во мраке. Этого я не терплю, – заявила она и повернулась спиной к статуе.

– Думаю, – тихо сказал Гастингс, – он играет честно… и предупреждает хотя бы раз.

– Вы говорите, исходя из собственного опыта, месье Гастингс?

Он посмотрел ей в глаза и ответил:

– Он предупреждает меня.

– Тогда вам стоит прислушаться! – воскликнула девушка с нервным смешком.

Говоря это, она сняла перчатки и вновь стала их натягивать, медленно и аккуратно.

Закончив, посмотрела на дворцовые часы и сказала:

– О милый, уже так поздно. – Сложила парасоль, вновь раскрыла ее и наконец взглянула ему в глаза.

– Нет, – сказал он, – я не стану к нему прислушиваться.

– О милый, – вновь вздохнула девушка, – вы все еще говорите об этой скучной статуе! – Она украдкой посмотрела на него. – Полагаю… полагаю, вы влюблены.

– Не знаю, – пробормотал он, – наверное.

Девушка вскинула голову.

– Похоже, вам это нравится, – сказала она, но ее губы задрожали, когда он встретился с ней взглядом. Внезапно испугавшись, она вскочила со скамьи, всматриваясь в надвигающуюся тьму.

– Вам холодно? – спросил он.

Но она ответила лишь.

– О милый, милый, уже поздно… так поздно! Мне нужно идти… доброй ночи.

Она подала ему затянутую в перчатку руку и тут же одернула ее, отшатнувшись.

– Что такое? – спросил он. – Вы напуганы?