ответом. Колетт поймала нового пескаря, разбудила недовольного Эллиотта и отыскала корзинки для пикника, когда пришли Клиффорд и Сесиль, желая немедленно подкрепиться. Юбки Сесиль промокли, перчатки были порваны, но она светилась от счастья, а Клиффорд, поймавший двухфунтовую форель, заслужил всеобщие аплодисменты.

– Где, черт возьми, ты ее выудил?! – изумился Эллиотт.

Сесиль, промокшая и довольная, описала битву, а Клиффорд вознес хвалы ее таланту ловли на муху и в качестве доказательства вытащил из корзины для рыбы уснувшего голавля, который, как он заметил, лишь по случайности не был форелью.

Пикник прошел весело. Гастингса признали «очаровательным». Ему это невероятно польстило, и все же иногда он думал, что люди в Париже более раскованны, чем в Миллбруке, штат Коннектикут, и было бы лучше, если бы Сесиль меньше интересовалась Клиффордом, Жаклин сидела от Роудена чуть дальше, а Колетт хотя бы на мгновение отвела взгляд от Эллиотта. Юноша наслаждался компанией, но его мысли летели к Валентине, и внезапно он почувствовал, насколько далеки они друг от друга. Станция по крайней мере в полутора часах езды от Парижа. Сердце его забилось от счастья, когда в восемь вечера поезд, увезший их из Ля Рош, достиг вокзала Сен-Лазар и он вновь оказался в одном городе с возлюбленной.

– Спокойной ночи, – говорили они, окружив его. – Ты должен поехать с нами в следующий раз!

Гастингс пообещал, а потом смотрел, как они, разбившись на пары, растворяются в сумерках города. Он надолго задумался, и, когда вновь поднял глаза, вдоль огромного бульвара мерцали газовые рожки, а фонари висели в небе как луны.

VI

На следующее утро он проснулся с мыслью о Валентине, и сердце защемило вновь.

Солнце уже позолотило башни Нотр-Дам, стук деревянных башмаков эхом разносился под окнами, напротив, на розовом миндальном дереве пел дрозд.

Он решил разбудить Клиффорда, предложить ему прогулку за город, а потом ради спасения его души отвести в англиканскую церковь.

Косоглазый Альфред мыл асфальтированную дорожку к мастерской.

– Месье Эллиотт? – ответил он на праздный вопрос. – Je ne sais pas[90].

– А месье Клиффорд? – начал Гастингс, во власти странного предчувствия.

– Месье Клиффорд, – сказал консьерж с ноткой сарказма, – будет рад вас видеть. Он вернулся рано, и по правде говоря – только что.

Гастингс не знал, что думать, пока консьерж воздавал хвалы людям, которые по ночам сидят дома и не колотят в ворота в те часы, когда спят даже жандармы. Он превознес добродетель умеренности и, явно рисуясь, выпил воды из фонтана во дворе.

– Не уверен, что мне следует входить, – сказал Гастингс.

– Pardon, месье, – проворчал консьерж. – Возможно, вам лучше увидеть месье Клиффорда. Скорей всего, ему нужна помощь. В меня он кидался расческами и ботинками. Нам повезет, если он не подожжет дом с помощью свечей.

Поколебавшись, Гастингс поборол дурное предчувствие и, пройдя по увитой плющом аллее, направился через сад к мастерской. Он постучал. Ни звука. Постучал снова, и на сей раз что-то с грохотом врезалось в дверь с другой стороны.

– Это, – сказал консьерж, – ботинок.

Он открыл замок своим ключом и втолкнул Гастингса внутрь. Клиффорд в мятом фраке сидел на ковре в центре комнаты. В руке он держал туфлю и не удивился, увидев Гастингса.

– Доброе утро, ты пользуешься мылом Пирса? – спросил он, слабо взмахнув рукой и слабо улыбнувшись.

Сердце Гастингса упало.

– Ради бога, – сказал он, – Клиффорд, ложись спать.

– Ни за что, пока этот… этот Альфред сует сюда свой длинный нос, а у меня в запасе хотя бы одна туфля.

Гастингс задул свечу, поднял шляпу и трость Клиффорда и сказал с возмущением, которого не сумел скрыть:

– Это ужасно, Клиффорд… я никогда не думал, что ты способен на такое!

– Ну… способен, – ответил Клиффорд.

– Где Эллиотт?

– Старина, – начал Клиффорд, становясь сентиментальным, – Провидение, что питает… питает… э… воробьев и прочих… не оставит невоздержанного бродягу своей милостью…

– Где Эллиотт?

Но Клиффорд лишь мотнул головой и обвел рукой комнату:

– Здесь… где-то… – Пожелав увидеть пропавшего приятеля, он принялся громко его звать.

Потрясенный Гастингс молча сел на диван. Внезапно, пролив несколько жарких слез, Клиффорд просветлел и очень осторожно поднялся на ноги.

– Старина, – сказал он, – хочешь увидеть… э… чудо? Гляди. Я начинаю.

Клиффорд помедлил, радуясь представившемуся случаю.

– Чудо, – повторил он.

Гастингс подозревал, что чудо состоит в том, что тот держится на ногах, и не ответил.

– Я иду спать, – объявил художник. – Бедный, старый Клиффорд отправляется на боковую… ну не чудо ли?

Он рассчитал расстояние и сумел не упасть, что, несомненно, вызвало бы восторг Эллиотта, будь он здесь, чтобы помочь en connaisseur[91]. Но его здесь не наблюдалось. Он еще не добрался до студии, хотя оказался на полпути, и получасом позже, когда Гастингс нашел его растянувшимся на скамейке в Люксембургском саду, улыбнулся ему – ласково и снисходительно. Он позволил разбудить себя, а также отряхнуть и проводить до ворот. Там Эллиотт отказался от дальнейшей помощи и, наградив Гастингса отеческим кивком, неверными шагами отправился на улицу Вавэн.

Гастингс смотрел вслед Эллиотту, пока художник не скрылся из виду, а затем вернулся к фонтану. Он был смущен и подавлен, но постепенно от утренней свежести на душе полегчало, и юноша сел на мраморную скамейку в тени Купидона.

Прохладный воздух был наполнен ароматом апельсинового дерева. Повсюду купались голуби, капли сверкали на их переливчатых ирисовых грудках, когда они летали среди брызг или садились на самый край гладкого бассейна. Воробьи тоже не теряли времени даром, опуская свои пыльные перышки в воду и чирикая во все горло. Под сикоморами, окружавшими утиный пруд напротив фонтана Марии Медичи, селезни щипали траву и вперевалку спускались к берегу, чтобы отправиться в торжественное, но бесцельное плаванье.

Бабочки, еще сонные от ночной прохлады, прятались под листьями сирени, ползали по белым флоксам или устремлялись неверным курсом к какому-нибудь согретому солнцем цветку. Пчелы деловито сновали над гелиотропом, и пара серых мух с кирпичного цвета глазами садилась на пятно света, упавшее около мраморной скамьи, или гонялась друг за другом только затем, чтобы вернуться к солнечному зайчику и с наслаждением потереть передние лапки.

Часовые бодрым шагом ходили перед раскрашенными киосками, время от времени останавливаясь и выжидающе глядя на караульню.

Наконец они в последний раз прошли мимо, скрипя гравием и лязгая штыками. Услышав приказ, они вздохнули с облегчением и удалились, хрустя по дорожке.

Глубокий звон плыл от часовой башни дворца, ему вторил звучный колокол Сен-Сюльпис. Гастингс замечтался под сенью каменного бога, и, пока он грезил, кто-то