подошел и сел рядом. Сперва юноша не поднял головы, но, услышав голос, вскочил на ноги:

– Вы! В этот час!

– Я места себе не находила, мне не спалось… – И тихим, счастливым голосом девушка повторила: – Вы! В этот час!

– Я… я спал, но солнце разбудило меня.

– Я не могла уснуть, – сказала Валентина, и ее взор на миг затуманился. Она улыбнулась. – Я так рада… кажется, я знала, что вы придете. Не смейтесь, я верю снам.

– Вам правда приснилось… что я буду здесь?

– Думаю, я уже проснулась, когда мне это пригрезилось, – призналась она.

Некоторое время они молчали, наслаждаясь собственным счастьем, но тишина была красноречивой – робкие улыбки и взгляды, исполненные значения, встречались снова и снова, пока с губ не слетели казавшиеся почти излишними слова. Они заговорили о мелочах. Возможно, самое серьезное замечание, сделанное Гастингсом, касалось завтрака.

– Я еще не пила горячего шоколада, – призналась девушка. – Но какой же вы приземленный.

– Валентина, – жарко заговорил он, – я хочу… хочу, чтобы вы… провели со мной этот день… только один.

– О милый, – она улыбнулась, – вы не только приземленный, но еще и эгоистичный!

– Не эгоистичный. Голодный.

– Просто каннибал. Ах, милый…

– Пожалуйста, Валентина!

– А как же мой шоколад?

– Я угощу вас.

– Но déjeuner[92]…

– Позавтракаем вместе, у Сен-Клод.

– Я не могу…

– Вместе… весь день… до самого вечера… пожалуйста, Валентина.

Она молчала.

– Только сегодня.

Вновь странная тень мелькнула в ее глазах, а когда это прошло, она вздохнула:

– Да… вместе, но только сегодня.

– Весь день? – сказал он, не веря своему счастью.

– Весь день. – Она улыбнулась и добавила: – Ах, как я хочу есть!

Он рассмеялся, совершенно очарованный:

– Какая вы приземленная!

На бульваре Сен-Мишель расположилась Crémeri[93], черно-белая снаружи, чистая и красивая внутри. Девушка с темно-рыжими волосами, говорившая как парижанка и носившая гордое имя Мерфи, улыбнулась, когда они вошли, накрыла цинковый tête-à-tête[94] чистой скатертью и поставила перед ними две чашки горячего шоколада и корзинку, полную хрустящих, свежих круассанов. Кусочки лимонного масла, на каждом из которых был выдавлен трилистник, казалось, хранили благоухание нормандских пастбищ.

– Как вкусно! – сказали они вместе и рассмеялись совпадению.

– Мы думали об одном, – начал он.

– Ерунда! – воскликнула она, покраснев. – Я думала о круассанах.

– Я тоже, – ликуя ответил он. – Значит, я прав.

Они начали спорить. Она сказала, что он ведет себя как грудной ребенок, Гастингс все отрицал и сыпал ответными обвинениями, а мадемуазель Мерфи смеялась. Последний круассан был съеден под белым флагом. Затем они встали из-за стола. Она взяла его за руку и кивнула мадемуазель Мерфи, которая весело пожелала им:

– Bonjour, madame! Bonjour, monsieur![95] – И смотрела, как они взмахами подзывают экипаж и уезжают. – Dieu! Qu’il est beau, – вздохнула она и добавила: – Поженятся они или нет, не знаю, но… ma foi ils ont bien l’air![96]

Экипаж покатил по рю де Медичи, свернул на Вожирар, доехал до перекрестка с Ренн и по этой шумной широкой улице поднялся до вокзала Монпарнас. Они едва не опоздали, взлетев по лестнице на перрон, когда под сводами станции прозвучал последний гудок отправляющегося поезда. Проводник закрыл дверь их купе, раздались свисток, скрежет локомотива, и длинный состав отошел от станции, все быстрее устремляясь навстречу утру. Летний ветер влетал в отрытое окно, овевая их лица и заставляя локоны девушки танцевать.

– Все купе наше, – сказал Гастингс.

Она откинулась на подушки у окна – сияющие глаза распахнуты, губы приоткрыты. Ветер приподнимал поля ее шляпы и играл лентами под подбородком. Быстрым движением она развязала их и, вытащив из-за тульи длинную булавку, положила шляпу на сиденье. Поезд летел вперед.

Ее щеки горели, и с каждым быстрым вздохом ее грудь вздымалась и опадала под букетом лилий, украшавшим шею. Деревья, дома, пруды проносились мимо за лесом телеграфных столбов.

– Быстрей! Еще быстрей! – кричала она.

Он не отводил от нее глаз, ее же – широко распахнутые и голубые, как летнее небо, – смотрели вдаль, словно хотели настичь что-то ускользающее.

Был ли это горизонт, заслоненный то мрачной крепостью на горе, то крестом сельской часовни? А может, летняя луна, призраком скользившая в синеве?

– Быстрей! Еще быстрей! – кричала она.

Ее приоткрытые губы алели.

Вагон вздрогнул, и мимо них изумрудной рекой потекли поля. Он заразился ее волнением, его лицо вспыхнуло.

– Ах! – воскликнула она и, не отдавая себе отчета, взяла его за руку, привлекая к окну. – Смотри! Давай высунемся наружу!

Он видел лишь движение ее губ – голос тонул в шуме эстакады. Ветер свистел у них в ушах.

– Не так далеко, Валентина! Осторожней! – выдохнул он.

Далеко внизу, под рельсами, змеилась широкая река, то появляясь, то исчезая из виду. Поезд прогрохотал по туннелю и вновь летел в яркой зелени полей. Вокруг ревел ветер. Девушка далеко высунулась из окна, и он держал ее за талию, крича:

– Осторожней!

Но она только шептала:

– Быстрее! Быстрее! Прочь из города, из страны, прочь от всего мира!

– Что ты говоришь? – спросил он, но ветер швырнул слова ему в горло.

Девушка услышала его и, отвернувшись от окна, посмотрела на руки, сомкнутые у нее на талии. Потом подняла на него взгляд. Вагон тряхнуло, и стекла задрожали. Они мчались по лесу, и солнце осушало росу, играя на ветках всполохами огня. Он посмотрел в ее печальные глаза, привлек к себе и поцеловал в губы. Она вскрикнула, горько и безнадежно:

– Нет… не надо!

Но он не отпускал ее, шепча слова, исполненные любви и страсти, и тогда она зарыдала:

– Не надо… не надо… я обещала! Ты должен знать… я… тебя не стою…

Для его чистого сердца ее слова не значили ничего ни тогда, ни потом. Внезапно ее голос оборвался, а голова упала ему на грудь. Он прислонился к окну, в его ушах ревел ветер, а сердце болело от счастья. Они миновали лес, и солнце вышло из-за деревьев, наполнив мир светом.

Она подняла глаза и посмотрела в окно. Заговорила едва слышно, а он, склонившись к ней, слушал:

– Я не могу от тебя отказаться, для этого я слишком слаба. Ты давно был моим властелином… хозяином моего сердца и души. Я нарушила слово, данное тому, кто мне верил, но призналась тебе во всем… прочее не важно.

Он улыбнулся ее искренности, она боготворила его чистоту.

Она продолжала:

– Возьми меня или отшвырни прочь… ничего уже не изменишь. Ты можешь убить меня одним словом, и, возможно, мне легче умереть, чем испытать такое счастье.

Он обнял ее:

– Тише, что