ты такое говоришь? Оглядись! Посмотри на солнце, поля и ручьи. Мы будем счастливы в этом прекрасном мире.

Она повернулась к свету. Из окна поезда жизнь и правда казалась прекрасной.

Дрожа от радости, она вздохнула:

– Так значит, это – мир? Прежде я его не знала.

– Я тоже, да простит меня Бог, – прошептал он.

Возможно, милосердная Богоматерь Полей простила их обоих.

Рю Баррэ

Дай пастору с философом учить

О том, как нужно и не нужно жить;

Мы дивной цепью скованы – ее

Нельзя порвать, избегнуть иль разбить.

Флер алых или желтых роз,

Дыханье пенистой волны

Не слаще запаха духов

Моей любви.

От томных лилий я устал

И к морю вечному остыл,

Тобой больна моя душа,

В ней только ты.

Я целый мир отдать готов

За губ пожар,

Грудь, руки, локонов поток

И эту страсть.

I

Однажды утром в Академии Жюлиана[97] студент сказал Селби:

– Это Фоксхолл Клиффорд, – указав кистями на молодого человека, праздно сидевшего перед мольбертом.

Селби, робкий и нервный, подошел и заговорил:

– Меня зовут Селби… я только что прибыл в Париж с рекомендательным письмом…

Его речь оборвал стук опрокинувшегося холста, хозяин которого тотчас ринулся на соседа, и мастерская господ Буланже и Лефевра наполнилась звуками борьбы, стихшими, едва на лестнице за дверью раздалось шарканье. Селби, обеспокоенный тем, как его примут, смотрел на Клиффорда, который взирал на драку с безграничным спокойствием.

– Здесь шумновато, – заметил он, – но люди тебе понравятся, когда их узнаешь как следует.

Его непринужденное обращение обрадовало Селби. Затем с простотой, которая завоевала сердце юноши, Клиффорд представил его полудюжине студентов из разных стран. Некоторые были сердечны, вежливы – все. Даже полубог-massier[98] распрямился и произнес:

– Друг мой, у человека, так хорошо говорящего по-французски и к тому же друга месье Клиффорда, не возникнет проблем в этой мастерской. Вы, конечно, готовы побыть здесь на побегушках, пока не появится следующий новичок?

– Безусловно.

– И вы не против насмешек?

– Нет, – ответил Селби, который терпеть их мог.

Клиффорд, чрезвычайно довольный, взял шляпу и сказал:

– Готовься к тому, что тебя тут будут дразнить – первое время.

Селби надел свою шляпу и направился с ним к выходу.

Когда они проходили мимо подиума, раздался дикий крик:

– Chapeau! Chapeau![99] – И какой-то студент выпрыгнул из-за мольберта, порядком напугав Селби.

Юноша покраснел и вопросительно взглянул на Клиффорда.

– Сними шляпу и поприветствуй их, – сказал тот, смеясь.

Несколько смущенный Селби обернулся и отсалютовал мастерской.

– Et moi?[100] – воскликнула натурщица.

– Вы прелестны, – ответил Селби, потрясенный собственной смелостью, и все художники, как один, вскочили, крича:

– Справился! Молоток!

А натурщица, смеясь, послала ему воздушный поцелуй и бросила:

– À demain beau jeune homme![101]

Всю следующую неделю Селби работал в мастерской без помех. Французские студенты нарекли его «l’Enfant Prodigue» – «чудо-ребенок» и склоняли как «Селби-мальчонку», «Селби-цыпленка» или «Цыпа». Зараза распространялась, и вскоре появился «Селби-в-печенках». После «Зайчонка» Клиффорд наложил вето, и все вернулись к прежнему «Цып».

Пришла среда, а с ней месье Буланже. На протяжении трех часов студенты корчились под бичом его суждений. Например, мэтр сообщил Клиффорду, что о работах, представляющих вершины мирового искусства, тот знает так же мало, как и об искусстве работы. Селби повезло больше. Буланже молча изучил его рисунок, пронзительно взглянул на юношу и с неясным жестом отошел от мольберта. Вскоре он покинул мастерскую под руку с Бугро, к великому облегчению Клиффорда, который в раздражении надел шляпу и отбыл.

На следующий день он не явился, и Селби, рассчитывавший застать его в мастерской – тщетная, как открылось позже, надежда, – в одиночестве, вернулся в Латинский квартал.

Париж все еще оставался для него странным и чужим городом. Молодого человека не волновало его величие. Никакие нежные воспоминания не тревожили Селби-американца ни на Площади Шатле, ни даже у Нотр-Дам. Дворец Правосудия – куранты, башенки и вездесущие часовые в алом и голубом, площадь Сен-Мишель – суета омнибусов и кошмарные, изрыгающие воду грифоны, возвышенность бульвара Сен-Мишель, гудки трамваев, скучающие по двое полицейские и уставленные столиками террасы кафе Вашетт ни о чем ему не говорили. Он даже не знал, что, ступив с камней площади Сен-Мишель на асфальт бульвара, он пересек границу и оказался в царстве студентов – знаменитом Латинском квартале.

Извозчик приветствовал его, использовав слово «буржуа», и уверял, что ездить в экипаже лучше, чем ходить пешком. Маленький беспризорник с невероятной серьезностью спросил о последних лондонских новостях и, встав на голову, предложил Селби помериться силами. Девушка наградила его взглядом фиалковых глаз. Он не заметил ее, и, поймав свое отражение в витрине, красавица удивилась выступившему на щеках румянцу. Отвернувшись, чтобы продолжить путь, она увидела Фоксхолла Клиффорда и прошла мимо. Художник следил за ней с открытым ртом, а затем поглядел на Селби, идущего по бульвару Сен-Жермен к рю де Сен. Осмотрел себя в витрине и остался недоволен увиденным.

«Я не красавчик, – размышлял он. – Но и не урод. Что это она вспыхнула, заглядевшись на Селби? Я никогда не видел, чтобы эта девушка провожала взглядом кого-нибудь из квартала. Могу поклясться, на меня она даже не смотрит, хотя я весь – почтительное восхищение».

Клиффорд вздохнул и, пробормотав пророчество о спасении своей бессмертной души, тронулся с места, как всегда лениво и грациозно. Не прилагая особых усилий, он догнал Селби на углу. Вдвоем они пересекли залитый солнцем бульвар и сели под навесом кафе дю Серкль.

Клиффорд поклонился людям на террасе, сказав:

– Вы познакомитесь позже, а сейчас позволь представить тебе две достопримечательности Парижа – мистера Ричарда Эллиотта и мистера Стэнли Роудена.

«Достопримечательности» казались дружелюбными и пили вермут.

– Тебя сегодня не было в мастерской, – сказал Эллиотт, внезапно обращаясь к Клиффорду, который избегал его взгляда.

– Общался с природой? – предположил Роуден.

– Как ее зовут на этот раз? – спросил Эллиотт, и Роуден быстро ответил:

– Имя – Иветт, национальность – бретонка…

– Нет, – сказал Клиффорд, – это Рю Баррэ.

Тему внезапно сменили. Изумленный Селби вслушивался в незнакомые имена и хвалы последнему обладателю Римской премии. Он наслаждался дерзостью их суждений и жарким спором, хотя беседа шла в основном на сленге, пересыпанном английскими и французскими словами, и мечтал