class="p1">– Но я молю… заклинаю вас позволить мне воздать вам дань уважения, которую так давно…

– О милый, мне нет до этого дела.

– Разрешите иногда говорить с вами… редко… очень редко.

– Поговорив с вами, придется говорить с другими…

– Вовсе нет… я буду благоразумен.

– Благоразумны – вот как?

Ее глаза были такими ясными, что Клиффорд дрогнул, пусть только на мгновение. Затем им овладел демон безрассудства, и, сев рядом, он предложил ей руку и сердце, жизнь и богатства. Он знал, что выглядит глупо, что в нем говорит страсть, а не любовь, что с каждым словом он все глубже погружается в трясину. Эллиотт хмурился на площади у фонтана, удерживая бульдогов, рвавшихся, казалось, на помощь Клиффорду. Даже они чувствовали, что что-то идет не так. Эллиотт кипел от гнева и бормотал проклятия.

Клиффорд замолчал, вне себя от волнения, но Рю Баррэ не торопилась с ответом, и его пыл угас. Он начал осознавать масштабы случившегося. На смену восторгу пришло сожаление, но он отбросил его и рассыпался в страстных уверениях. Рю Баррэ тотчас его прервала.

– Благодарю вас! – сказала она чрезвычайно серьезно. – Ни один человек еще не предлагал мне руку и сердце.

Она отвернулась и посмотрела на город.

Помолчав, заговорила вновь:

– Вы оказали мне огромную честь. Я одинока и бедна. Я – ничто.

Она вновь отвернулась и поглядела на Париж, сверкающий и прекрасный в свете совершенного дня. Он проследил за ее взором.

– Ах, – прошептала она, – трудно… так трудно всегда работать… быть все время одной… без человека, которому можно довериться… без любви, которая не вела бы на улицу, на бульвар, когда страсть остынет. Я знаю это… мы все знаем… и все же, бедные и одинокие, отдаем себя без остатка, когда полюбим, отдаем сердце и душу, предвидя финал.

Девушка коснулась розы у себя на груди.

На секунду она, казалось, забыла о нем, а затем тихо проговорила:

– Благодарю вас! Я очень признательна! – Она раскрыла книгу, оторвала у розы лепесток и вложила его между страниц. Посмотрела Клиффорду в глаза и мягко сказала: – Я не могу принять ваше предложение.

V

Клиффорду потребовался примерно месяц, чтобы окончательно прийти в себя, хотя к концу первой недели Эллиотт с видом знатока объявил о его выздоровлении. Процесс ускорился, ибо Рю Баррэ тепло принимала их почтительные приветствия. Сорок раз на дню Клиффорд благословлял ее за отказ и благодарил свою счастливую звезду, и в то же время – о непостижимое человеческое сердце! – испытывал адские муки.

Эллиотта раздражали скрытность друга и необъяснимая перемена в поведении девушки. Они часто встречались. Она спешила по рю де Сен – с перфорированной лентой в руках и в большой соломенной шляпе – на восток к кафе Вашетт и, проходя мимо Клиффорда и его знакомых, краснела и улыбалась ему из-под широких полей, чем вызывала подозрения Эллиотта. Не сумев разгадать этой тайны, он счел Клиффорда идиотом, а Рю Баррэ – по-прежнему холодной и странной. Все это время Селби мучила ревность. Сперва он отказывался это признавать и, пропустив занятия, уехал в деревню, но среди лесов и полей его недуг обострился. Журчание ручьев говорило о ней, голоса жнецов, звеневшие над лугами, звучали как «Рю Бар-рэ-э»! День, проведенный на лоне природы, испортил ему настроение на целую неделю. Мрачный как туча он работал в мастерской, отчаянно желая знать, где находится Клиффорд и чем он занимается. Все это вылилось в незапланированную воскресную прогулку к цветочному рынку на мосту Менял. Оттуда тяжелыми шагами он направился к моргу и вновь вернулся на мраморный мост. Селби понимал: больше так продолжаться не могло; он отправился к Клиффорду, который поправлял здоровье коньяком с мятой в своем саду. Они сели за стол, затем говорили о моральных ценностях и человеческом счастье и наслаждались обществом друг друга. К своему стыду и искреннему восхищению остальных, Селби не сумел перепить Клиффорда. Коньяк притупил жало ревности и разжег надежду отверженного. Когда Селби сказал, что ему пора, Клиффорд пошел его провожать. Затем юноша, проявляя ответную любезность, настоял на том, чтобы довести уже Клиффорда до крыльца, после чего, на полпути тот вновь решил сопроводить Селби до дома. В итоге, поняв, что им трудно расстаться, молодые люди решили поужинать и немного «помотыляться». Этот глагол прекрасно описывал ночные похождения Клиффорда и предполагаемое веселье. Ужинали в Миньоне: пока Селби допрашивал шеф-повара, Клиффорд не сводил с привратника отеческого взгляда. Ужин был феерическим – или казался таким. Во время десерта Селби услышал, как вдалеке кто-то сказал:

– Цып Селби, пьяный как лорд.

К ним присоединились несколько человек. Обменявшись рукопожатиями, молодые люди начали веселиться. Все казались чрезвычайно остроумными. Сидящий напротив Селби Клиффорд клялся ему в вечной дружбе, видения появлялись и исчезали, шелестя юбками по гладкому полу. Аромат розовой воды, щелчки вееров, касания мягких рук – все тускнело. Комната тонула в тумане. Затем в один миг мир вновь обрел небывалую четкость, но формы и лица исказились, голоса получили пронзительность. Селби встал из-за стола, сосредоточенный и спокойный, и с секунду собирался с силами. Он напился и понимал это, ощущая бурление алкоголя в крови, как чувствовал бы руку вора в кармане; он попросил Клиффорда подержать его голову под струей холодной воды. Когда они оказались на улице, тот понятия не имел, насколько пьян его друг. Селби сохранял видимость самоконтроля. Его лицо казалось чуть более бледным и напряженным, чем обычно. Он двигался медленно и осторожно, тщательно выговаривал слова. В полночь, оставив Клиффорда мирно спать в чьем-то кресле с боа из перьев на шее и длинной замшевой перчаткой в руке, Селби спустился по лестнице и оказался в чужом квартале. Механически взглянул вверх, чтобы прочитать название улицы. Оно было незнакомым. Он отвернулся и направился к огонькам, мерцавшим вдали. Они никак не хотели приближаться, и после утомительного пути он ощутил, что его глаза как будто таинственным образом переместились и теперь располагаются по бокам головы, как у птицы. При мысли о том, какие неудобства несет эта трансформация, он погрустнел и попытался по-петушиному вздернуть голову, проверяя подвижность шеи. Внезапно им овладело безграничное отчаянье, глаза туманились от слез, сердце ныло. Затем он наткнулся на дерево. Это несколько отрезвило его. Подавив рвущееся наружу рыдание, он поднял шляпу и ускорил шаг. Губы – бледные и сухие, зубы крепко сжаты. Селби почти не сбивался с курса и вечность спустя достиг выстроившихся в ряд экипажей. Блеск красных, желтых и зеленых фонарей раздражал его,