пели сирены или каким именем назывался Ахилл, скрываясь среди женщин, – уж на что это, кажется, мудреные вопросы, а какая-то догадка и здесь возможна.

Томас Браун

Выкраду твой безобразный остов

у обманутой смерти

И сам стану смертью твоею —

всепожирающим адом безумия…

Томас Ловелл Беддоуз

Бывают книги, окутанные легендой, и бывают – порождающие легенды. Это похоже на колдовство: порой автор творит по наитию или просто добавляет рассказ к рассказу без какого-либо тайного замысла, но собрание историй открывается читателю как мозаика, и книга сама говорит с ним. Иногда, чтобы разжечь любопытство, достаточно туманных намеков. Интересно, сколько людей искали сведения о Братстве Синего Корабля, упомянутого Мишелем Фуко в «Истории безумия…»? Сколько версий «Некрономикона» написано в наши дни? Речь идет об игре с читателем: в первом случае сознательной, во втором – вышедшей из-под контроля. Но Роберт Чамберс не думал об этом, создавая «Короля в Желтом», он просто добавил к «мрачным» рассказам несколько реалистических, и объединил их в один сборник. Эта книга, лучшее из всего, что он создал, будто отбившийся от рук голем, обрела собственную жизнь, дыша безумием и черпая силу из человеческой тяги к тайне и гибели. Случилась магия, а вернее – fantastique.

Словом fantastique называется поджанр французской «темной» литературы, который отличает вторжение сверхъестественного в реалистическое повествование. Главная действующая сила в таких историях – рок, нависший над героями и до поры незримый. Чаще это злая судьба, намного реже – «бог из машины». Обычно признаки надвигающегося кошмара настолько незаметны, что принимаются второстепенными персонажами за совпадения и не имеют значения ни для кого, кроме ненадежного рассказчика. Он либо знает, что его судьба решена, и ждет удара или спасения, либо дергается, как марионетка на ниточках, пытаясь освободиться от навязанной ему роли – естественно, тщетно. Темы fantastique – безумие, страсть и фатум. Особенности – близость к магическому реализму и восхитительно проработанные персонажи. Наиболее яркие примеры в жанре: «Песочный человек» Гофмана, «Мальпертюи» Жана Рея и, конечно, «Король…» – маленькая желтая книга[114], полная бретонской печали и французского романтизма, порой переходящего в декаданс.

В сборнике десять рассказов: в одних Король действует как наваждение или через своих приспешников, другие вписывают его в реальность и дают понять, с какой силой предстоит столкнуться героям и читателю. Размытие границ – яркий признак fantastique: так в «Реставраторе репутаций» вроде бы и нет ничего мистического, но само тоталитарное общество, в котором строятся Дворцы Смерти, не менее безумно, чем жаждущий власти свихнувшийся Кастейн. Зловещие мойры кажутся воплощением огромного Чикаго – глазами города. Вообще одушевление мегаполиса – одна из тем «Короля в Желтом» и… джалло[115], итальянских историй о маньяках. Из «Реставратора…» мог бы получиться идеальный «желтый» фильм, в котором массовый психоз отражался бы в недуге «маленького человека». Контраста между здоровыми и больными нет, но у каждого есть тайны, которым лучше бы оставаться во тьме. Пьеса, вероятно, написанная Уайльдом, провоцирует безумие и вытаскивает их на поверхность.

Во втором рассказе причину сумасшествия стоит искать в страсти. «Мойры» и застывший Купидон Бориса Ивэйна, возжелавшего девушку, капризную, как апрель, и превратившего ее в камень, могут восприниматься как символы или гении города – силы в данном случае роковые. Впрочем, иногда они могут и защитить, в fantastique так бывает.

Вспомним отрывок из «Улицы Богоматери Полей»:

– Действительно, – улыбнулась она, – за мной будут приглядывать, ибо здесь мы под защитой богов. Вот… Аполлон, Юнона и Венера смотрят на нас с пьедесталов. – Она сгибала тонкие, затянутые в перчатку пальчики: – И Церера, и Геркулес, и… не узнаю…

Гастингс поднял глаза на крылатого бога, в тени которого они сидели.

– О, это Любовь, – сказал он.

Удивительно, но видевший Каркозу Алек остается в живых, как и его Женевьева. Возможно, дело в настоящем чувстве, которого Скотт из «Желтого Знака», увы, не испытывал к бедняжке Тэсси.

«Во дворе Дракона» – это тоже история города и безумия. Рассказчик ненадежен и набожен, но если церковь Богоматери Полей обещает влюбленным защиту и покой, то храм монсеньора Ц. становится ареной кошмара, а двор дома, в котором герой поселился, когда «был молод и вовсе не одинок» и, скорее всего, занимался черными делами, аморальными с точки зрения христианства, превращается в место Страшного суда.

Предательство – тяжкий грех, предательство любви – грех, тяжкий вдвойне: «Смерть и жуткое обиталище потерянных душ, куда моя слабость давным-давно низвергла его, исказили его образ для всех, кроме меня». Как бы ни было велико раскаянье, освобождения от мук совести не предвидится, слишком уж мрачные узы связывают персонажей. Фигура Короля в Желтом, взывая ко греху, таящемуся в сердце, выступает триггером шизофрении. Конечно, можно рассматривать этот рассказ как историю о зле, порожденном черной магией и проклятой книгой, но прелесть текста в том, что возможно вполне реальное и не менее ужасное его толкование. Что увидеть в конце – деперсонализацию или предсмертный бред – решать читателю.

Любовь ведет Джека Трента навстречу безумию войны, а безымянного туриста – в объятия «желтой» Жанны д’Ис. В жуткой «Улице Четырех Ветров» покойница посылает возлюбленному весточку и помрачает его разум. Сумасшествие и страсть идут рука об руку: слушателя сказки об убийстве интересует только один вопрос – была ли «la belle dame sans merci»[116] прекрасна? Те, кто видят в фигуре Короля Смерть – гостя на балу Просперо[117] – ошибаются. Гиады замолкают[118], ибо безумие страшнее гибели. Мир – царство fantastique, и Король действительно правит им. Пьяная вылазка не убила героя «Рю Баррэ» (из признаков «желтого» в рассказе только кошмар – река охры, в которой тонет Эллиотт, тонко чувствующий художник), и все же любовь, что могла расцвести, погибает. Сорванная роза обнаруживается в петлице фатума и увядает в ирреальных желтых лохмотьях – «призрак прошлого не явится вновь».

Большинство этих историй посвящено утрате, отсюда – переклички (призраки и герои, переходящие из одного рассказа в другой); ощущение хрупкой красоты бытия; тени, предчувствия, взгляды статуй, сплетающиеся в один зыбкий гобелен; мертвое шато д’Ис в одном шаге от охваченного войной Парижа. Сама книга – не Чамберс – бросает вызов читателю, заставляя усомниться в реальности и впустить fantastique в свою жизнь, ведь Каркоза ближе, чем кажется, и Король готов снять маску.

Катарина Воронцова

Примечания

1

«Не насмехайтесь над дураками, их безумие тянется дольше нашего… Вот и вся разница». –