Это справедливо даже в том случае, когда на первый взгляд кажется, что ребенка интересуют факты. Пиаже описывает, как девочка (ей не было и четырех) задала ему вопрос насчет слоновьих крыльев. Он заметил, что слоны не летают. На это девочка заявила: «Нет-нет, летают: я сама видела». Пиаже сказал в ответ, что она, должно быть, шутит[72]. На этом примере отчетливо видны пределы возможностей детской фантазии. Девочка, очевидно, пыталась разрешить какую-то проблему, и объяснения с точки зрения фактов не давали результатов. Если бы Пиаже заговорил о том, куда это слону нужно лететь в такой спешке или какой опасности он пытается избежать, то проблемы, с которыми пытался совладать ребенок, могли бы обнаружиться более явно, поскольку собеседник продемонстрировал бы желание принять детский способ их исследования. Но Пиаже пытался составить представление о том, как работает сознание ребенка, опираясь на свою точку зрения. Девочка же пыталась осознать мир, исходя из своего понимания: она перерабатывала реальность — такую, какой она ее видела, — средствами фантазии.

Во многих случаях в этом и заключается трагедия детской психологии: ученые обнаруживают по-настоящему важные явления, однако детям их открытия не приносят никакой пользы. Психологические открытия помогают взрослому понять ребенка, поместив его во взрослую систему отсчета. Но подобное понимание того, что происходит в детском сознании, зачастую увеличивает разрыв между взрослым и ребенком: они, очевидно, смотрят на один и тот же феномен с разных точек зрения и видят его весьма по-разному. Если взрослый настаивает на том, что его способ видения является правильным (вполне возможно, что это так и есть, если смотреть на дело объективно, вооружившись знаниями, которыми он обладает), то ребенка охватывает безнадежность: не стоит и пытаться, чувствует он, достичь такого понимания, как у всех. Ребенок, скажем так, знает, «кто здесь главный»; чтобы избежать неприятностей и сохранить хорошие отношения со взрослым, он говорит: «Я с тобой согласен» — и оказывается вынужден вырабатывать собственное понимание в одиночку.

Сказки подверглись яростной критике, когда благодаря новым открытиям психоанализа и детской психологии обнаружилось, что детскому воображению в высшей мере присущи жестокость, тревога, разрушительные и даже садистические тенденции. Например, маленький ребенок не только питает к родителям любовь невероятной силы — временами он также ненавидит их. Зная это, нетрудно понять, что сказки обращаются к внутренней жизни ребенка. Но вместо этого скептики заявили, что сказки порождают или по крайней мере весьма усиливают эти травматичные переживания.

Те, кто объявил народные сказки вне закона, решили, что, если в сказках, предназначенных для детей, в числе персонажей появляются чудовища, все они должны быть друзьями [главного героя]. Однако они упустили из виду некую тварь, которая заботит ребенка больше всего: дело в том, что время от времени ребенок сам ощущает себя чудовищем или боится им оказаться, и это ощущение преследует его. «Запирая» этого монстра в бессознательном ребенка и окружая его молчанием, взрослые не дают малышу прибегнуть к образам из сказок и плести фантазии по поводу него. Без таких фантазий ребенку не удается лучше узнать «свое» чудовище и получить подсказку, как обрести над ним власть. В итоге ребенку нечего противопоставить ощущению мучительной тревоги. Он бы чувствовал себя куда лучше, слушая истории, в которых тревога воплощается в конкретных образах, и получая подсказки, как справиться с ней. Если страх быть съеденным принимает конкретный и четкий образ колдуньи, то от этого мучительного чувства можно избавиться, спалив злодейку в печке! Но такие соображения не приходят в голову тем, кто объявляет сказки вне закона.

Странным образом, по мнению старшего поколения, существует лишь одна верная картина жизни, которая должна сформироваться у детей. И она, и соответствующие ей образы взрослых выглядят ущербно и однобоко. Страдающее от нехватки пищи воображение ребенка якобы должно исключить из сказки великанов и людоедов (то есть страшных чудовищ, населяющих бессознательное), дабы они не препятствовали развитию разума юного создания. Взрослые считают, что рациональное «я» должно обладать единоличной властью с младенчества! А как этого добиться? Путем победы «я» над темными силами «оно»? Нет. Ребенка надо отвлекать от проявлений бессознательного и не давать ему слушать истории, которые заставят обратить на них внимание. Короче говоря, очевидно, ребенку следует подавлять «неприятные фантазии», чтобы у него остались одни лишь «приятные»[73].

Однако подобные теории подавления «оно» не работают. Чтобы показать, до чего они могут довести ребенка, приведем крайний пример. После долгой терапевтической работы мальчик, который под конец латентного периода[74] внезапно перестал говорить, объяснил причину своей немоты: «Мать мыла мне рот с мылом всякий раз, когда я говорил плохие слова. Наверное, они были очень плохие. Только она не знала, что вместе с плохими словами изо рта пропали и хорошие». Во время терапии все дурные слова высвободились, а когда это случилось, вернулись и хорошие. В раннем детстве этого мальчика многое шло не так, как следовало бы, и причиной его мутизма стало не только мытье рта с мылом, хотя оно и сыграло свою роль.

Бессознательное служит источником «сырых» материалов и основой, на которой «я» воздвигает здание нашей личности. Если продолжить это сравнение, наши фантазии суть естественные источники этих материалов. Они также придают им форму, что позволяет использовать их для выполнения стоящих перед «я» задач строительства личности. Если мы лишаемся этих «природных ресурсов», на нашу жизнь накладываются ограничения; если мы лишаемся фантазий, дающих нам надежду, то нам не хватит сил справиться с превратностями судьбы. Детство — это период «вскармливания» этих фантазий.

Разумеется, мы поощряем развитие детского воображения: мы советуем детям рисовать то, что им хочется, или сочинять истории. Но, будучи отчужден от народных сказок — настоящего кладезя фантазий, нашего общего наследия, ребенок оказывается не в состоянии самостоятельно выдумывать истории, которые помогли бы ему совладать с жизненными проблемами. Все сюжеты, приходящие ему в голову, способны выразить лишь его собственные желания и тревоги. Опираясь на собственные ресурсы, ребенок может фантазировать лишь о том, что с ним происходит сейчас, поскольку не знает, если можно так выразиться, куда держать путь и как туда добираться. Именно в этом отношении сказка обеспечивает ребенка тем, что ему нужнее всего. Опишем это так: сказка начинается там, где в эмоциональном отношении ребенок находится в данный момент, и показывает ему, куда и как следует идти. Но делает она это лишь намеком: ребенку предъявляется фантастический материал, который он может использовать, как ему заблагорассудится, и образы, которые облегчают ему задачу разобраться в