Так будем же жить, пока можно...

А там — хоть трава-а не расти!

...Все эти люди, как и он, охвачены тою же темной волной инесутся с нею, словно мусор. Всем им — боязно, должно быть, заглянуть вперед,чтобы видеть, куда же несет их эта бешено сильная волна. И, заливая вином свойстрах, они барахтаются, орут, делают что-то нелепое, дурачатся, шумят, шумят, иникогда им не бывает весело. Он тоже всё это делал. Теперь ему казалось, чтоделал он всё это для того, чтобы скорее миновать темную полосу жизни.

Среди сутолоки кутежей, в толпе людей, смятенных буйнымистрастями, полубезумных в стремлении забыть себя, — одна Саша всегда быласпокойна и ровна. Она не напивалась, она всегда говорила с людьми твердым,властным голосом, и все ее движения были одинаково уверенны, точно этот потокне овладевал ею, а она сама управляла его бурным течением. Она казалась Фомесамой умной из всех, кто окружал его, самой жадной на шум и кутеж; она всемикомандовала, постоянно выдумывала что-нибудь новое и со всеми людьми говорилаодинаково: с извозчиком, лакеем и матросом тем же тоном и такими же словами,как и с подругами своими и с ним, Фомой. Она была красивее и моложе Палагеи, ноласки ее были молчаливы, холодны... Фоме думалось, что она глубоко в сердцесвоем прячет от всех что-то страшное, что никогда никого она не полюбит, неоткроет всю себя. Это тайное, скрытое в женщине, привлекало его к ней чувствомбоязливого любопытства, напряженного интереса к спокойной и холодной душе ее,темной, как ее глаза.

Как-то раз Фома сказал ей:

— Однако сколько мы с тобой денег-то посеяли.

Она взглянула на него и спросила:

— А куда их беречь?

«Куда, в самом деле?» — подумал Фома. удивленный тем, чтоона так просто рассуждает.

— Ты кто такая? — спросил он ее в другой раз.

— Разве забыл, как меня зовут?

— Ну, вот еще!

— Так чего ж тебе надо?

— Я насчет происхождения спрашиваю...

— А! Ну, ярославская я, — из Углича, мещанка... Арфистка...Что же, — слаще я для тебя буду, когда ты узнал, кто я?

— Разве я узнал? — усмехаясь, спросил Фома.

— Мало тебе! А больше — я ничего не скажу... На что? Все изодного места родом — и люди и скоты... Пустяки все эти разговоры... Ты вотдавай подумаем, как нам жить сегодня?

В этот день они катались на пароходе с оркестром музыки,пили шампанское и все страшно напились. Саша пела какую-то особенную,удивительно грустную песню, и Фома плакал, как ребенок, растроганный пением.Потом он плясал с ней «русскую», устал, бросился за борт и едва не утонул.

Теперь, вспоминая это, — и многое другое, — он чувствовалстыд за себя и недовольство Сашей. Он смотрел на ее стройную фигуру, слушалровное дыхание ее и чувствовал, что не любит эту женщину, не нужна ему она. Вего похмельной голове медленно зарождались какие-то серые, тягучие мысли. Какбудто всё, что он пережил за это время, скрутилось в нем в клубок тяжелый исырой, и вот теперь клубок этот катается в груди его, потихоньку разматываясь,и его вяжут тонкие серые нити.

«Что это со мной происходит? — думал он. — Кто я такой?»

Его поразил этот вопрос, и он остановился над ним, пытаясьдодуматься почему он не может жить спокойно и уверенно, как другие живут? Емустало еще более совестно от этой мысли, он завозился на сене и с раздражениемтолкнул локтем Сашу.

— Тише!.. — сквозь сон сказала она.

— Ну, ладно, не велика барыня! — пробормотал Фома.

— Что?

— Ничего...

Она повернулась спиной к нему и, сладко зевнула, заговорилалениво:

— Видела во сне, будто опять арфисткой стала. Пою соло, апротив меня стоит большущая грязная собака, оскалила зубы и ждет, когда якончу... А мне страшно ее... и знаю я, что она сожрет меня, как только яперестану петь... и вот я всё пою, пою... и вдруг будто не хватает у меняголосу... Страшно! А она — щелкает зубами... К чему это?..

— Погоди болтать! — угрюмо остановил ее Фома. — Ты вот чтоскажи: что ты про меня знаешь?

— А вот знаю, что проснулся ты, — не поворачиваясь к нему,ответила она.

— Это верно — проснулся я, — задумчиво молвил Фома и,закинув руки за голову, продолжал. — Оттого тебя и спрашиваю — какой я,по-твоему, человек?

— Похмельный, — зевнув, ответила Саша.

— Александра! — просительно воскликнул Фома. — Не балуй! Тыскажи по совести, что ты обо мне думаешь?

— Ничего не думаю! — сухо ответила она. Он тяжело вздохнул изамолчал. Полежав с минуту тоже молча, Саша заговорила обычным своим,равнодушным голосом:

— Скажи ему! С какой это стати стану я думать о всяком? Мнео себе подумать и то — некогда... А может, не хочется...

Фома сухо засмеялся и сказал:

— Мне бы не хотеть ничего! Женщина подняла голову с подушки,заглянула в лицо Фомы и снова легла, говоря:

— Мудришь ты.. Смотри — добра от этого тебе не будет...Ничего я не могу сказать про тебя... Ну, вот скажу я тебе — других ты лучше...Что же из этого будет?

— А почему лучше? — задумчиво спросил Фома.

— Да — так! Песню хорошую поют — плачешь ты... подлость человекделает бьешь его... С женщинами — прост, не охальничаешь над ними... Ну, иудалым можешь быть...

Всё это не удовлетворяло Фому.

— Не то ты говоришь! — тихо сказал он.

— Ну, и не знаю, чего тебе надо... Баржу поднимут — чтобудем делать?

— Что нам делать? — спросил Фома.

— В Нижний поедем или в Казань?

— Зачем?

— Кутнем.

— Не хочу я больше кутить...

Оба они долго молчали, не глядя друг на друга.

— Тяжелый у тебя характер, — заговорила Саша. — Скучный.

— Пьянствовать я больше не буду! — твердо сказал Фома.

— Врешь! — возразила Саша спокойно.

— Вот увидишь. Ты что думаешь — хорошо так жить?

— Увижу.

— Нет, ты скажи — хорошо?

— А — что лучше?

Фома посмотрел на нее сбоку и с раздражением сказал:

— Экие у тебя слова — противные!..

— И тут не угодила! — усмехнувшись, молвила Саша.

— Нар-род! — говорил Фома, болезненно сморщив лицо. — Живуттоже... а как? Лезут куда-то... Таракан ползет — и то знает, куда и зачем емунадо, а ты что? Ты — куда?..

— Погоди! — спокойно остановила его Саша. — Тебе до менякакое дело? Ты. от меня берешь, чего хочешь, а в душу мне не лезь!